Николай Лесков - Некуда
– Деньги же целы; они восполняются.
– Неправда. Вы читаете отчеты, в которые не включается плата за квартиру; вы не объявляете, сколько остается занятых денег.
– Денег еще много.
– А например?
– Около девятисот рублей.
– Всего около девятисот рублей!
– Да, это за исключением того, что заплачено за квартиру, на обзаведение и на все, на все.
– Ну, господа, мы, значит, можем себя поздравить. В три месяца мы издержали тысячу сто рублей, кроме нашего заработка; а дом у нас пуст, и о работе только разговоры идут. Можно надеяться, что еще через три месяца у нас ничего не будет.
– Что ж? если вы рисуете себе все это такими черными красками и боитесь… – начал было Белоярцев, но Лиза остановила его словами, что она ничего не боится и остается верною своему слову, но уже ничего не ожидает ни от кого, кроме времени.
– А наши личные отношения с вами, monsieur Белоярцев, – добавила она, – пусть останутся прежние: нам с вами говорить не о чем.
Глава десятая
Камрады
Райнер очень медленно оправлялся после своей тяжкой и опасной болезни. Во все это время Лиза не оставляла его: она именно у него дневала и ночевала. Ее должность в чайной Дома исправляла Ступина. Райнера навещали и Полинька и Евгения Петровна; но постоянной и неотлучной сиделкой его все-таки была одна Лиза. В это время в Доме и за Домом стали ходить толки, что Лиза влюблена в Райнера, и в это же время Лиза имела случай более, чем когда-нибудь, узнать Райнера и людей, его окружающих. Она пришла к нему на четвертый день его болезни, застав его совершенно одинокого с растерявшейся и плачущей Афимьей, которая рассказала Лизе, что у них нет ни гроша денег, что она боится, как бы Василий Иванович не умер и чтобы ее не потащили в полицию.
– За что же в полицию? – спросила Лиза.
– Да как же, матушка барышня. Я уж не знаю, что мне с этими архаровцами и делать. Слов моих они не слушают, драться с ними у меня силушки нет, а они всё тащат, всё тащат: кто что зацепит, то и тащит. Придут будто навестить, чаи им ставь да в лавке колбасы на книжечку бери, а оглянешься – кто-нибудь какую вещь зацепил и тащит. Стану останавливать, мы, говорят, его спрашивали. А его что спрашивать! Он все равно что подаруй бесштанный. Как дитя малое, все у него бери.
Лиза осведомилась, где же товарищи Райнера?
– Да вот их, все разбежались. Как вороны, почуяли, что корму нет больше, и разбежались все. Теперь, докладываю вам, который только наскочит, цапнет что ему надо и мчит.
– Кто ж его лечит? – осведомилась опять Лиза.
– Да кто лечит? Сулима наш прописывает. Вот сейчас перед вашим приходом чуть с ним не подралась: рецепт прописал, да смотрю, свои осматки с ног скидает, а его новые сапожки надевает. Вам, говорит, пока вы больны, выходить некуда. А он молчит. Ну что же это такое: последние сапожонки, и то у живого еще с ног волокут! Ведь это ж аспиды, а не люди.
Лиза взяла извозчика и поехала к Евгении Петровне. Оттуда тотчас же послала за Розановым. Через час Розанов вместе с Лобачевским были у Райнера, назначили ему лечение и послали за лекарством на розановских же лошадях.
Лиза возвратилась к больному от Евгении Петровны с бельем, вареньем, лимонами и деньгами. Она застала еще у него Розанова и Лобачевского.
– Что? – спросила она шепотом Розанова.
– Ничего пока, болезнь трудная, но отчаиваться не следует.
– А вы, доктор, какого мнения? – отнеслась она к Лобачевскому.
– Наблюдайте, чтоб не было ветру, но чтоб воздух был чист и чтоб не шумели, не тревожили больного. Вы заезжайте часам к десяти, а я буду перед утром, – добавил он, обратись к Розанову, и вышел, никому не поклонившись.
Это было в начале вечера.
Лиза зажгла свечу, надела на нее лежавший на камине темненький бумажный абажурчик и, усевшись в уголке, развернула какую-то книгу. Она плохо читала. Ее занимала судьба Райнера и вопрос, что он делает и что сделает? А тут эти странные люди! «Что же это такое за подбор странный, – думала Лиза. – Там везде было черт знает что такое, а это уж совсем из рук вон. Неужто этому нахальству нет никакой меры, и неужто все это делается во имя принципа?»
Часов в десять к больному заехал Розанов, посмотрел, попробовал пульс и сказал:
– Ничего нового.
В четвертом часу ночи заехал Лобачевский, переменил лекарство и ничего не сказал.
Перед утром Лиза задремала в кресле и, проспав около часа, встрепенулась и опять начала давать больному лекарство.
В десять часов Райнера навестили Розанов и Лобачевский.
– Слава богу, ему лучше, – сказал Лизе Розанов. – Наблюдайте только, Лизавета Егоровна, чтобы он не говорил и чтобы его ничем не беспокоили. Лучше всего, – добавил он, – чтобы к нему не пускали посетителей.
Доктора обещались заехать вечером.
В два часа Лиза слышала, как Афимья выпроваживала лекаря Сулиму.
– Тут уж настоящие лекаря были, – говорила она ему.
– Поди ты, дура, прочь, – говорил Сулима.
– Ну, дура не дура, а вас пускать не приказано, и ходить вам сюда нечего, – отвечала раздраженная баба.
Сулима чертокнул ее, хлопнул дверью и ушел.
Около полудня, когда Афимья пошла в аптеку за новым лекарством, в комнату Райнера явились Котырло и Кусицын.
– Ну что, каково вам, Райнер? – громким и веселым голосом крикнул Котырло.
Лиза остановила его, но было уже поздно: больной проснулся, открыл на несколько секунд глаза и завел их снова.
– Лучше ему? – несколько тише спросил Лизу Котырло.
– Не знаю: ему очень нужен покой, – отвечала Лиза, кладя конец разговору.
– Ну, я пойду, Кусицын. Мы себе наняли очень хорошенькую квартиру, – счел он нужным объяснить Лизе, которую встречал на общих собраниях в ДомеСогласия, кивнул головой и вышел.
– У него, мне кажется, нет и денег, – прошептал Кусицын.
Лиза кивнула утвердительно головою.
Кусицын подошел к столику, взял Райнерово портмоне и пересмотрел деньги. Там были три рублевые билета и очень немного мелочи.
– Это что! это еще что такое! – раздался громкий голос Афимьи в узеньком коридорчике, как раз за спальнею Райнера. – Положьте, вам говорю, положьте! (Слышно было, что Афимья у кого-то что-то вырывает.)
Лиза встала и поспешно вышла в залу.
В дверях, у входа в узенький коридорчик, ей представилась фигура Афимьи, которая с яростью вырывала у кого-то, стоящего в самом коридоре, серый Райнеров халат на белых мерлушках.
При появлении Лизы бедная женщина сделала отчаянное усилие, и халат упал к ее ногам.
– Халат последний уже волокут, – воскликнула она, показывая Лизе свои трофеи. – Ах вы, глотики проклятые, нет на вас пропасти!
– Кто же это? – осведомилась Лиза.
– Да вот же всё эти, что опивали да объедали его, а теперь тащат, кто за что схватится. Ну, вот видите, не правду ж я говорила: последний халат – вот он, – один только и есть, ему самому, станет обмогаться, не во что будет одеться, а этот глотик уж и тащит без меня. – «Он, говорит, сам обещал», перекривляла Афимья. – Да кто вам, нищебродам, не пообещает! Выпросите. А вот он обещал, а я не даю: вот тебе и весь сказ.
Шум, произведенный Афимьею и Котырло при их сражении за халат, разбудил больного, и он тревожно спросил о причине этого шума. Кусицын, мыча и расхаживая по комнате, рассказал ему, что это и за что происходит.
Райнер сделал нетерпеливо-раздражительное движение и попросил Кусицына кликнуть к нему Афимью.
– Отдавайте; зачем вы отнимаете, Афимья!
– А как же: так и давать им все?
– Ах, пусть их! – болезненно произнес Райнер.
Афимья расставила руки и пошла, бормоча; «Ну что ж, пусть тащат! Видно, надо бросить все: волоки, ребята, кто во что горазд».
Кусицын продолжал ходить по комнате и, остановясь перед столиком у Райнерова изголовья, произнес:
– Гм, у вас, Райнер, тут три рубля: я вам рубль оставлю, а два мне нужны перевезтись на квартиру.
Райнер качнул головою в знак согласия и закрыл веки. Кусицын вынул из его портмоне два рубля, спокойно положил их в свой жилетный карман и еще спокойнее вышел.
Лиза, наблюдавшая всю эту сцену, остолбенела.
Глава одиннадцатая
Совершенно независимая дама
Месяцев за семь до описываемой нами поры, когда еще в Петербурге было тепло и белые ночи, утомляя глаза своим неприятным полусветом, сокращали расходы на освещение бедных лачуг, чердаков и подземельев, в довольно просторной, но до крайности неопрятной и невеселой квартире происходила довольно занимательная сцена.
Квартира, о которой идет речь, была в четвертом этаже огромного неопрятного дома в Офицерской улице. Подниматься в нее нужно было по черной, плитяной лестнице, всегда залитой брызгами зловонных помой и местами закопченной теплящимися здесь по зимним вечерам ночниками. Со входа в квартиру была довольно большая и совершенно пустая передняя с тремя дверями. Одна из этих дверей, налево от входа, вела в довольно просторную кухню; другая, прямо против входа, – в длинную узенькую комнатку с одним окном и камином, а третья, направо, против кухонной двери, – в зал, за которым в стороне была еще одна, совершенно изолированная, спокойная комната с двумя окнами. Все убранство первой, узенькой комнаты состояло из мягкого пружинного дивана, обитого некогда голубою материею, двух плохеньких стульев и ломберного стола, на котором были разложены разные письменные принадлежности. В зале было еще пустее. Кроме шести плетеных стульев и круглого обеденного стола, здесь не было ровно ничего. Задняя комната служила спальнею. Меблировка ее тоже не отличалась ни роскошью, ни вкусом, ни особенным удобством, но все-таки эта комната была много полнее прочих. Здесь около стен стояли две ясеневые кровати, из которых одна была покрыта серым байковым, а другая ватным кашемировым одеялом. В головах у кровати, покрытой кашемировым одеялом, стоял ореховый спальный шкафик, а в ногах женская поясная ванна. Далее здесь были два мягкие кресла с ослабевшими пружинами; стол наподобие письменного; шкаф для платья, комод и этажерка, на которой в беспорядке лежало несколько книг и две мацерованные человеческие кости.
