Анатоль Франс - 1. Стихотворения. Коринфская свадьба. Иокаста. Тощий кот. Преступление Сильвестра Бонара. Книга моего друга.
Как раз сегодня я получил к моему большому удовольствию книгу, озаглавленную «Зачарованный мир», в которой помещено с десяток волшебных сказок.
Милейший и ученейший г-н Лекюр, который собрал их, объясняет в своем предисловии, какой постоянной потребности нашей души отвечает сказка.
«Потребность, — говорит он, — уйти от земного, от реального, от разочарований и обид, столь тяжких для людей с гордым сердцем, от грубых столкновений с действительностью, столь мучительных для людей с чуткой душой, — потребность, присущая всем. Мечта еще больше, чем смех, отличает человека от животного и утверждает его превосходство».
Вот эту самую потребность в мечте и испытывает ребенок. Он чувствует, как работает его фантазия, вот поэтому-то он и требует сказок.
Сказочники преображают мир на свой лад и помогают слабым, простодушным, скромным людям преображать его на свой. Влияние сказок благотворно. Они помогают фантазировать, чувствовать, любить.
И не бойтесь того, что они обманывают ребенка, населяя его воображение карликами и феями. Ребенок прекрасно знает, что в жизни этого не бывает. Ваша «занимательная наука» — вот что его обманывает; она сеет неисправимые заблуждения. Простодушные мальчики, поверив на слово Жюлю Верну, воображают, что на луну действительно можно попасть в пушечном ядре и что организм может без всякого ущерба для себя не подчиняться законам тяготения.
В этих карикатурах на благородную науку о небесных пространствах, на древнюю и уважаемую астрономию, нет ни истины, ни красоты.
Какую пользу могут принести детям бессистемные научные сведения, лжепрактическая литература, ничего не говорящая ни уму, ни сердцу?
Вернемся же к чудесным легендам, к поэзии поэтов и народов, ко всему, что волнует душу своей красотой.
Увы! наше общество наводнили фармацевты, которые боятся фантазии. Но они не правы. Как раз фантазия, ее вымыслы сеют прекрасное и доброе в мире. Только фантазия делает человека великим. Матери! не бойтесь, что она погубит ваших детей: напротив, она спасет их от обычных ошибок и часто встречающихся заблуждений.
Разговор о волшебных сказках
Лаура, Октав, Раймонд
Лаура. Пурпурная кайма заката побледнела, горизонт окрасился оранжевым тоном, а выше простерлось бледно-зеленое небо. Вот зажглась первая звезда; она теплится белым светом… А вот еще и еще звезда, скоро их нельзя будет счесть. Деревья в парке потемнели и как будто разрослись. На той тропинке, что вьется между терновыми изгородями, мне знаком каждый камешек, но в этот час она кажется сумрачной, опасной, таинственной, и я невольно воображаю, что она ведет в страны, которые видишь только во сне. Прекрасная ночь! Как легко дышится! Я слушаю вас, кузен. Поговорим о волшебных сказках, ведь вы можете рассказать о них так много интересного. Но, ради бога, не портите мне сказок. Не забывайте, что я их обожаю. Я даже сержусь на свою девочку, когда она спрашивает, правда ли, что на свете есть людоеды и феи.
Раймонд. Она — дочь своего века. Сомнения появились у нее раньше, чем зубы мудрости. Я не принадлежу к школе этих философов в коротеньких платьицах и верю в волшебниц. Кузина, феи существуют, раз их создали люди. Всякий вымысел — реальность, даже больше того: только вымысел — реальность. Если бы какой-нибудь старый монах сказал мне: «Я видел дьявола, у него хвост и рога» — я ответил бы этому старому монаху: «Отец мой, допустим, что дьявол случайно не существовал бы, но вы создали его и теперь он несомненно существует. Берегитесь дьявола!» Кузина, верьте в фей, людоедов и прочую чертовщину.
Лаура. Давайте говорить о феях и оставим в покое прочую чертовщину. Вы как-то говорили, что ученые интересуются волшебными сказками. Повторяю, — я ужасно боюсь, как бы эти ученые не испортили сказок. Вывести Красную Шапочку из детской И притащить ее в Академию! Куда это годится!
Октав. Я представлял себе современных ученых более высокомерными. Но, оказывается, вы добрые принцы и не презираете нелепых и наивных сказок.
Лаура. Волшебные сказки нелепы и наивны, это правда. Но мне нелегко в этом сознаться, так они мне нравятся.
Раймонд. Сознавайтесь, кузина, сознавайтесь смело! «Илиада» тоже наивное произведение, и, однако, это прекраснейшая из всех поэм в мире. Самая совершенная поэзия — это поэзия детства народов. Народы, как соловей в песне: они поют хорошо только тогда, когда у них легко на сердце; с возрастом они становятся серьезными, мудрыми, озабоченными, и лучшие их поэты — искусные риторы и только. Ну, конечно, сказка о «Спящей Красавице» наивна, и это роднит ее с песнями «Одиссеи». В литературных произведениях классических эпох уже не встретишь той изумительной простоты первых веков, того божественного неведения, которые сохранились неувядаемыми и благоуханными в сказках и народных песнях. Поспешим добавить, согласившись с Октавом, что эти сказки нелепы. Если бы они не были нелепы, они не были бы так очаровательны. Запомните хорошенько: только нелепое бывает милым, прекрасным, только оно придает прелесть жизни, и без него мы умерли бы со скуки. Все рассудочное — поэма, статуя, картина — вызвало бы зевоту у всех, даже у самого рассудительного человека. Да вот, кузина, хотя бы воланы на вашей юбке, эти складочки, оборки, банты — вся эта игра тканей нелепа к вместе с тем прелестна. Примите дань моего восхищения!
Лаура. Бросьте болтать о тряпках, вы в них ничего не смыслите. Я согласна, в искусстве не следует слишком много рассуждать. Но в жизни…
Раймонд. В жизни прекрасны лишь страсти, а страсти нелепы. Самая прекрасная и самая безрассудная страсть — любовь. Существует страсть не столь безрассудная, как прочие. Это — скупость, но она отвратительна. «Лишь безумцы занимают меня», — говорил Диккенс. Горе тому, кто никогда не был похож на Дон-Кихота и никогда не принимал ветряных мельниц за великанов. Великодушный Дон-Кихот был сам себе чародеем. Он творил природу по мерке собственной своей души.
Это не значит, что он обманывался, отнюдь нет! Обманываются те, кто не видит в жизни ничего прекрасного, ничего великого.
Октав. Мне кажется, Раймонд, что источник нелепости, которой вы так восхищаетесь, — наше воображение и вся ваша столь блестящая и парадоксальная речь сводится к следующему: воображение превращает человека чувствительного в художника, а человека мужественного — в героя.
Раймонд. Вы довольно точно выразили лишь одну сторону моей мысли. Но мне очень хотелось бы знать, что вы подразумеваете под словом «воображение»: есть ли это, по-вашему, способность представлять себе предметы, которые существуют, или же способность представлять себе те, которые не существуют.
Октав. Я знаю только сельское хозяйство и о воображении говорю так, как слепой говорит о красках. Но мне кажется, что оно только тогда достойно своего имени, когда оно облекает в плоть новые формы или души, — словом, когда оно творит.
Раймонд. Нет, человеку это вовсе не свойственно. Человек совершенно неспособен представить себе то, чего он не видел, не слышал, не обонял, не вкушал. Я не подчиняюсь моде и придерживаюсь мнения старика Кондильяка[277]. Все наши представления возникают из ощущений, и воображение не создает, а лишь объединяет представления.
Лаура. Ну зачем так говорить! Я, когда захочу, могу представить себе ангелов.
Раймонд. Вы просто видите детей с гусиными крыльями. Греки представляли себе кентавров, сирен, гарпий потому, что видели мужчин, коней, женщин, рыб и птиц. Сведенборг, обладающий богатой фантазией[278], описывает жителей Марса, Венеры, Сатурна. И что же, он наделяет их свойствами, присущими обитателям земли, но эти свойства он соединяет самым невероятным образом. Он непрестанно бредит. А теперь посмотрим, что делает неискушенное богатое воображение: у Гомера, или, вернее, у неизвестного рапсода, из пенного моря всплывает «как облако» юная женщина. Она говорит, она изливает свою скорбь с божественной ясностью:
Сын мой! Почто я тебя воспитала, рожденного к бедствам!
Даруй, Зевес, чтобы ты пред судами без слез и печалей
Мог оставаться. Краток твой век, и предел его близок!
Ныне ты вместе — и всех кратковечней, и всех злополучней!
В злую годину, о сын мой, тебя я в дому породила!
Но вознесусь на Олимп многоснежный; метателю молний
Все я поведаю, Зевсу: быть может, вонмет он моленью.
Она говорит, — это Фетида, это — богиня[279].[280]
Природа породила женщину, море, облако; а поэт связал все это вместе. Вся поэзия, все волшебство в таких удачных сочетаниях.
