Домашний зверинец - Готье Теофиль

Они давали себя запрячь с удивительной покорностью и сами добровольно подходили к дышлу. Как все животные, которых хозяева любят и холят, Джейн и Белянка очень скоро сделались совершенно ручными; распряженные, они шли за нами, как дрессированные собаки, а когда мы останавливались, клали голову нам на плечо, прося ласки. Джейн любила хлеб, а Белянка — сахар, и обе обожали корки от дыни; за эти лакомства они были готовы на все.

Если бы человек не вел себя с животными так чудовищно жестоко и грубо, как это часто случается, с какой охотой они бы сплотились вокруг него! Это существо, думающее, говорящее и совершающее поступки, смысл которых ускользает от животных, занимает их смутные мысли; оно кажется им удивительным и загадочным. Часто они смотрят на вас, и в глазах их читается вопрос, на который вы не можете ответить, поскольку люди еще не нашли ключ к языку животных. Однако язык этот, без сомнения, существует, и на нем с помощью неуловимых интонаций, которые мы не научились записывать, они обмениваются мыслями — конечно, не слишком отчетливыми, но все-таки мыслями, какие рождаются в головах животных по поводу доступных им чувств и поступков. Животные умнее нас и понимают некоторые слова нашего языка, однако слов этих недостаточно для того, чтобы поддержать беседу. Ведь слова эти касаются в основном того, чего мы требуем от них, так что беседа была бы недолгой. Но между собой животные разговаривают — это совершенно очевидно для всякого, кто хоть сколько-то времени прожил под одной крышей с собаками и кошками, лошадьми или любыми другими животными.

Возьмем, к примеру, Джейн: она была от природы бесстрашна, не отступала ни перед какими препятствиями и ничего не боялась; после нескольких месяцев жизни бок о бок с Белянкой она изменилась и стала подвержена внезапным и необъяснимым страхам. Товарка ее, куда менее храбрая, рассказывала ей по ночам истории о привидениях. Часто, оказавшись в Булонском лесу в темное время суток, Белянка вдруг застывала на месте или бросалась в сторону, как будто перед ней вырос невидимый нам призрак. Она начинала дрожать всем телом, тяжело дышала, вмиг покрывалась потом; а если ее кнутом побуждали продолжить путь, она пятилась назад. Сдвинуть ее с места не могла даже могучая Джейн. Приходилось выйти из экипажа, закрыть Белянке глаза рукой и идти рядом с ней до тех пор, пока видение не рассеется. В конце концов и Джейн поверила в эти призраки, в тайну которых Белянка наверняка посвящала ее по возвращении в конюшню; да и у нас самих, когда посреди аллеи, где в фантастическом сиянии луны свет борется с тьмой, Белянка внезапно упиралась всеми четырьмя ногами, как если бы призрак схватил ее за поводья, и с неодолимым упорством отказывалась идти вперед, хотя обычно была так покорна, что послушалась бы и хлыста королевы Маб, сделанного из косточки сверчка и осенней паутинки [93], — и у нас самих, скажем честно, пробегала по спине дрожь, и мы всматривались во тьму с тревогой и порой принимали невинные силуэты березы или бука за кошмарное видение, сошедшее с офортов Гойи.

Нам доставляло удовольствие самим править этими очаровательными лошадками, и между нами очень скоро установилось самое полное взаимопонимание. Если мы держали в руках поводья, то исключительно для виду. Достаточно было едва слышно прищелкнуть языком, чтобы Джейн и Белянка повернули направо или налево, ускорили шаг или остановились. Вскоре они выучили наизусть все наши привычки. Они так безошибочно направлялись в редакцию газеты, в типографию, к издателям, в Булонский лес, в дома, где мы регулярно обедали в определенные дни недели, что это в конце концов становилось компрометирующим. Они могли бы выдать адреса тех домов, которые мы посещали в самой глубокой тайне. Если нам из-за увлекательной беседы или любовного свидания случалось забыть о времени, они ржанием и топотом копыт под балконом призывали нас к порядку.

Как ни приятно было разъезжать в фаэтоне [94], запряженном нашими маленькими подругами, однако, когда наступали месяцы, так точно названные в нашем республиканском календаре брюмером, фримером, плювиозом, вантозом и нивозом [95], мы не могли не мерзнуть от резкого ветра и холодного дождя; поэтому мы купили маленькое голубое купе [96], обитое изнутри белым репсом, которое злые языки тотчас сравнили с экипажем знаменитого карлика [97] — оскорбление, нимало нас не задевшее. За голубым купе последовало купе коричневое с гранатной обивкой, а его сменило купе цвета воронова крыла, обитое синей тканью; да-да, мы, бедный фельетонист, не живущий на ренту и не получивший наследства, мы в течение пяти-шести лет разъезжали в экипаже, и наши пони, хотя и кормились литературой, хотя и получали вместо овса существительные, вместо сена прилагательные, а вместо соломы наречия, не становились оттого менее упитанными и дородными; но увы! случилась, неизвестно почему, Февральская революция; патриоты выворотили из мостовой множество булыжников, и город сделался непроезжим и для лошадей, и для экипажей; мы, впрочем, охотно штурмовали бы баррикады в нашем легком экипаже, запряженном проворными лошадками, но взаймы нам теперь давал только трактирщик. Кормить лошадей жареными цыплятами мы не могли. На горизонте сгустились большие черные тучи и вспыхнуло красное зарево. Деньги испугались и спряталась; выпуск «Прессы» приостановили [98], и мы были счастливы найти человека, согласившегося купить наших пони, упряжь и экипаж за четверть цены. Нам было очень горько с ними расставаться, и мы допускаем, что несколько слезинок скатились из наших глаз на гривы Джейн и Белянки, когда их от нас уводили. Порой новый владелец наших лошадок проезжал мимо их старого дома. Мы издали узнавали их скорый и бодрый шаг, а они всякий раз на мгновение останавливались под нашими окнами, чем доказывали, что не забыли тот дом, где их любили и холили; тогда из нашей взволнованной и сочувственной груди вырывался вздох, и мы думали: «Бедная Джейн, бедная Белянка, счастливы ли они?»

Расставание с ними — единственная причина, по которой нас огорчает утрата нашего невеликого богатства.