Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович

Карцеры

 Сыро, тяжелый, зловонный, невыносимый воздух, но довольно светло.

 Таково общее впечатление корсаковских одиночных карцеров при гауптвахте.

 Здесь содержатся одиночные подследственные и наиболее провинившиеся каторжные.

 Вот - Авдеев.

 Юноша, с неприятным лицом, отталкивающим взглядом.

 Необыкновенно циничный.

 Он производит впечатление волчонка, затравленного и злобного.

 Словно для дополнения сходства, он постоянно стоит около окошечка в двери и грызет дерево. Отгрыз уж порядочно, как будто точит зубы.

 Авдееву теперь около девятнадцати лет, а в пятнадцать он был уже признан неисправимым преступником.

 Авдеев приговорен к вечной каторге.

 В четырнадцать лет он совершил тягчайшее преступление: убил отца и мать^[5].

 - За что же ты их убил?

 - За что убивают? За деньги!

 Его коротенькая жизнь - целый роман.

 Его незаконный отец - офицер. Мать - пленная турчанка.

 Отец сошелся с ней во время последней войны и привез, вместе с прижитым ребенком, в Россию.

 Ни отец ни мать не любили этого несчастного малыша.

 Довольно состоятельные люди, они совсем забросили ребенка. Авдеев еле умеет читать.

 - Известно, если бы хорошо со мной обращались, - не зарезал бы!

 О своем преступлении Авдеев говорит спокойно, хладнокровно, цинично.

 - Деньги были хорошие, - тридцать тысяч. Удрал бы за границу, - и все! Да нет, пьянствовать начал! Известно, мал был, глуп еще!

 В каторге Авдеев выходит из карцера, чтобы лечь на кобылу, под розги, - и встает с кобылы, чтоб сесть в карцер.

 Он упорно отказывался работать. Пробовал бежать, - поймали.

 За время каторги он успел получить 500 - 600 розог.

 И об этом говорит так же спокойно, хладнокровно и цинично.

 - Да почему же ты отказываешься работать?

 - А так! Не хочу - и не стану.

 - Да ведь что же впереди? Задерут!

 - Задрать не смеют.

 - Да ведь больно?

 - Больно, - терпеть нужно.

 - Неужели же это лучше, чем работать?

 - Известно, лучше. Отдерут, - да перестанут. А работа-то с утра до ночи, каждый день.

 - Ну, а в карцере сидеть разве приятно?

 - Ничего! Сидят люди!.. А только я вам прямо говорю: работать не буду! Положите, дерите хоть до смерти, - не буду!

 Он производит тяжелое впечатление.

 На меня лично он произвел впечатление "задерганной лошади".

 Лошадь, которую сильно дергали и нахлестывали, которая остановилась и упрямо ни за что не сделает ни шагу вперед, как бы ее ни били.

 В таких случаях мало-мальски опытные кучера дают лошади просто немного передохнуть.

 И мне кажется, что хорошая доза бромистого калия оказала бы куда большее действие, чем розги, на этого болезненно-раздраженного, со взвинченными нервами, отвратительного и глубоко несчастного юношу.

 Рядом с ним - бывалый каторжник Бабаев.

 Армянин Эриванской губернии.

 С симпатичным лицом, на котором во время разговора играет добрая, заискивающая, вкрадчивая улыбка.

 Маслянистые глаза, вечно как будто покрытые влагой.

 Мягкий, приятный голос.

 Он говорит так мягко, нежно, вкрадчиво.

 Бабаев не лишен артистической жилки.

 Он очень любит рисовать и постоянно рисует одно и то же: генералов с "грудью колесом", которые скачут на конях тоже с "грудью колесом". Этими картинками увешана вся его камера.

 Самый лучший подарок для него - ящик с красками.

 Тогда в его глазах светится столько счастья...

 Его специальность - убивать товарищей.

 Во вновь прибывшей партии он высматривает новичков с деньгами и соблазняет бежать.

 Описывает ужасы каторги и легкость бегства.

 Обещает достать паспорт и быть преданным товарищем.

 И нет ничего удивительного, что новички верят доброму, ласковому тону его голоса, вкрадчивой улыбке, такому симпатичному лицу.

 Где-нибудь в глухой тайге он убивает товарища, отбирает деньги и возвращается в тюрьму.

 На эти деньги он живет, лакомится, покупает себе краски и рисует свои любимые картинки.

 Каторга обвиняет его в шести убийствах. Официально он обвиняется в двух.

 Погоня, отправленная ему вдогонку при последнем бегстве, - они бежали втроем, - наткнулась сначала на один труп, потом - на другой, - и по этому страшному следу добралась до Бабаева.

 Вот человек, "приговоренный к жизни".

 Следствие о нем тянется, по сахалинскому обычаю, несколько лет; и самая страшная для него минута, это - когда следствие кончится и его переведут из одиночного заключения в общую тюрьму.

 Об этой минуте он боится и подумать.

 Арестанты его убьют.

 О Боже! Что это за жалкое, за презренное существование, которое он влачит и которое он предпочитает смерти.

 Вечная мысль о мести со стороны арестантов развила у него манию преследования.

 Он никуда не выходит из карцера, отказывается даже от прогулок.

 Он боится выйти даже в сопровождении солдат.

 - Бросится кто-нибудь и убьет.

 И когда он говорит это, он бледнеет, судороги пробегают по лицу, а глаза полны такого страха, словно над ним уж занесен нож.

 Такое выражение лица, вероятно, бывает у человека, когда он лежит уже на земле и ждет смертельного удара.

 Он, вероятно, сойдет с ума от этой мысли, - и... это, быть может, будет лучше для него.

 Лучше безумие, чем это сознание, вечный трепет, вечная дрожь.

"Исправился"

 - Хе-хе! Это - человек, которого лишили невинности, - сказал мне о нем один из сахалинских чиновников.

 Человек, с которым случилось это странное происшествие, - Балад-Адаш, горец, осужденный за убийство.

 Человек феноменальной силы, вероятно, когда-то такой же отваги, решительный и гордый.

 Он был "нетерпим на каторге".

 Он не отказывался работать, но если ему или кому-нибудь из его товарищей назначали работу "не по правилам", он протестовал тем, что бросал работать.

 Он был вежлив и почтителен, но, если его ругали, он повертывался и уходил.

 Если ему делали замечание "зря, не за дело", он возражал.

 - Ему слово, а он - десять.

 Он был прямо помешан на справедливости. И водворял ее всюду, как мог.

 - Словно не мы его, а он нас исправлять сюда приехал! - обиженно рассказывал мне о нем чиновник.

 К тому же "пороться" за свои дерзости Балад-Адаш не давался.

 - Его на "кобылу" класть, а он драться. "Не позволяем меня розгам трогать! Себе, другим, каким попало, резать будем! Не трогай лучше!" - кричит. Что с ним поделаешь?!

 - Связать бы да выдрать хорошенько! - перебил кто-то, присутствовавший при разговоре.

 - Покорнейше благодарю. Сегодня его свяжешь и выдерешь, а завтра он тебе нож в бок. С этими кавказцами шутки плохи.

 В это время на Корсаковский округ налетел, - именно не приехал, а налетел, - новый смотритель поселений Бестужев.

 Человек вида энергичного, силы колоссальной, нрава крутого, образа мыслей решительного: "Какие там суды? В морду, - да и все".

 К нему-то и отправили для "укрощения" Балад-Адаша.

 Отправили с ответственным предупреждением, что это за экземпляр.

 Весь округ ждал.

 - Что выйдет?

 Но пусть об этом рассказывает сам энергичный смотритель.

 - Выхожу из канцелярии. Смотрю, стоит среди арестантов тип этакий. Поза свободная, взгляд смелый, дерзкий. Глядит, шапки не ломает^[6]. И все, сколько здесь было народу, уставились: "Что, мол, будет? Кто кого?" Самолюбие заговорило. Подхожу. "Ты что, мол, такой сякой, шапки не снимаешь? А? Шапку долой!" Да как развернусь, - с ног!