Эрнст Юнгер - Годы оккупации
Конские бобы, конечно, не идут ни в какое сравнение с лилиями, однако они особенно пышно цветут в этом скаредном саду — растение что ни на есть прусское. Если не ошибаюсь, то они, кстати, были также еще и любимым блюдом Фридриха Вильгельма I. Они одеты в прусские цвета — черный и белый, причем роскошного бархатистого тона. Так отчего бы им не стать гербом? Пошло же от них имя Фабиев, как от простого дрока имя Плантагенетов! Я подобрал к ним и соответствующее геральдическое животное — пестрого дятла, чей наряд тоже выдержан в прусских цветах, и которому, при его в целом амусическом характере, присущ талант ко всему, что связано с ритмом: к миру дудок и барабанов и к гусиному шагу. Мастер плац-парадов с красными лацканами!
Пополудни на кладбище. На одной из могил цвел шиповник с махровыми цветами. Был ли это и впрямь дикий шиповник, пышно расцветший на доброй почве, или одичавшая роза? Превращение тычинок в лепестки — вот великий символ культуры. Вот так же я удивился, неожиданно увидев в Париже пчел. В мирной тиши мне вспомнились розовые лепестки стихов Арно, которые я читал сегодня утром:
Je vais оù va toute chose
Оù va la feuille de rose
Et la feuille de laurier.
(Я уйду путем,
Которым идет все живое,
И лепесток розы,
И лист лавра(фр.)-)
Кирххорст, 23 мая 1945 г.Вновь чтение «Le salut par les Juifs» («Спасение от евреев») Леона Блуа.[64] Что бы сказал Гаманн на эти изыскания? Это сочинение уводит в сокровенные камеры великих тайн и к глубинным истокам, с одной стороны, сакральной и с другой — магической силы, противопоставив друг другу евреев и золото. Блуа действует в этих сферах как электротехник на распределительной станции, где за испещренными иероглифами щитами таятся страшные силы. Создается впечатление, что вот-вот он сгорит, испепеленный внезапной вспышкой. В любой момент грозят полыхнуть рукотворные костры и с небес обрушиться карающие молнии.
Заодно я снова просматривал его дневники. Это чтение по смене уровня рассмотрения напоминает восхождение по горному ущелью, при котором одежду и кожу разрывают шипы. На вершине хребта ты получаешь вознаграждение — несколько предложений, несколько цветков, принадлежащих к вымершей ныне флоре, но бесценных для высшей жизни. Для этого времени, для периода начала XX века, видение другой стороны здесь острее, чем в астрономических обсерваториях. Тут уж поневоле приходится мириться с недостатками индивида, его темной кармой.
Иначе обстоит дело у Гаманна:[65] его темнОты — сущее наказание. Зачастую он уже и сам себя не понимал, перечитывая собственные тексты. Но местами вдруг вспыхивают алмазы, солитеры в синеве, самая суть этого автора. Лишь тут читатель получает то, что его по-настоящему укрепляет; он начинает догадываться, что искусство извечно посвящено одной и той же теме и что бывают такие фразы, которые стоят целых библиотек.
Человек может быть похож на нас как брат-близнец, оставаясь более чуждым, чем любой враг, в котором мы найдем частичку субстанции величиной с булавочную головку. Тогда земная вражда оборачивается иллюзией. Вестник, который принес нам смертный приговор, одновременно может подарить нам надежду на спасение. Для нас он важнее, чем брат, который убаюкивает нас мнимым покоем.
Блуа — не революционер. Скорее, он отчаянный консерватор без питательной почвы. Он понял также недостаточность церкви. Этим объясняется отсутствие у него меры. Один из его тезисов: «Dieu se retire»(Бог удалился (фр.).)б точнее выражает аподиктическое высказывание Ницше «Gott ist tot» (Бог умер (нем.).). Блуа добавляет: «Нет сомнения, что если бы Бог отменил свою благодать, то простые камни — как гранит, так и кремень — рассыпались бы в прах. И где бы тогда было современное общество?»
По радио передают, что Гиммлер арестован, его поймали переодетым. Возможно он впервые переоделся — рейхсфюрер СС в качестве бродяги, в качестве одноглазого нищего. Sic transit gloria. (Так проходит слава (лат.).). При аресте он раскусил наполненную синильной кислотой стеклянную капсулу, которую держал во рту. В том, что такие карамельки должны были составлять неотъемлемую часть экипировки чистых, не ведающих и тени сомнений властителей, я нисколько не сомневался с самого начала.
А вот что меня всегда в нем удивляло и казалось странным, так это та буржуазность, которой он был пропитан насквозь. Казалось бы, человек, который своей властью послал на смерть тысячи людей, должен явственно отличаться от всех других, должен быть окружен грозным ореолом, как Люцифер. А вместо этого такие вот лица, которые можно встретить в каждом большом городе, когда ты в поисках меблированной комнаты постучишься в очередную дверь и тебе откроет какой-нибудь досрочно уволенный на пенсию бывший инспектор.
На этом примере, с другой стороны, видно, в каких масштабах зло проникло в наши институты, как прогрессирует абстракция. За любым служебным окошечком может оказаться наш палач. Сегодня он присылает нам заказное письмо, завтра пришлет смертный приговор. Сегодня он дырявит компостером наши проездные билеты, а завтра из пистолета продырявит затылок. То и другое он исполняет с одинаковой педантичностью, с неизменной добросовестностью. Тот, кто не может разглядеть этого на вокзальном перроне и в приклеенной улыбке продавщиц, тот смотрит на мир глазами дальтоника, не различающего цветов. В этом мире не просто бывают ужасные периоды и ужасные зоны — этот мир ужасен в самой своей основе.
Вот еще над чем следовало бы поразмышлять: раздутые идеи, будничная безобразность таких персонажей указывают на их второстепенную роль в царстве зла. Такое представление, будто бы миллионы покидают этот мир по той причине, что у рубильника машины уничтожения стоит какой-то господин Гиммлер, является результатом оптической иллюзии. Если всю долгую зиму падал снег, то даже заячья лапка способна обрушить лавину.
Нам неведома другая сторона. В тот миг, когда жертва переступает порог светлого царства, она забывает своего палача; он остается позади, как один из фантомов страшного мира, как привратник, облаченный в ливрею своего времени.
Кирххорст, 26 мая 1945 г.Пополудни я был в Бургдорфе, покупал семена. На дорогах опасно. Я опять побывал на кладбище возле Дома призрения, где на могилах тихо светились розы и ирисы. В таком месте я люблю размышлять над моим воспитанием. О многом думается, что лучше бы оно было не таким, а другим, и все же говоришь себе: раз наши родители и учителя старались учить нас так, как им подсказывали ум и совесть, то значит, они выполнили свой долг. Если они атеисты, то лучше всего и детей своих воспитывать в атеизме. Как бы то ни было, дети получат от них не просто пустые формы. В этом отношении наши отцы были решительнее дедов. И нам не приходится теперь терпеть воскресную скуку.
Не сосчитать, сколько раз отец принимался объяснять мне подробности строения и поведения растений, и всякий раз с тем рвением, которое было свойственно его поколению. По сути дела, неиссякаемый источник их восхищения представляла сложнейшая конструкция организмов. Ядро дарвинизма составляет теория конструкций. Он не способен заметить в растениях то, что не имеет ничего общего с экономичностью — их нерациональность, царственную щедрость, избыточность, которые говорят совсем о других, гораздо более значительных задачах, далеко выходящих за рамки простого выживания и конкуренции. Поразительна уже невероятная многочисленность видов; казалось бы, должно победить небольшое число испытанных, простых моделей, поделив между собою пространство. Затем красота — эта бесполезная растрата бренной материи. Ведь все легко прочитывается, как раскрытая книга; однако все разговоры с людьми, которым не дано в своем мышлении отвлечься от элемента времени, остаются бесплодными. Миллионам лет, которыми оперирует теория эволюции, в соположенной ей астрономии соответствуют миллионы световых лет. В субстанции крошечной цветочной чашечки, в трепетной тычинке таится смысл более высокий, чем во всех этих расстояниях и процессах, которые ввергают человеческое сердце в тоскливое одиночество. Там, где искусство рассматривается как соревнование, идеи быстро ветшают от износа и торжествуют шарлатаны. Здесь есть только виды и нет конкуренции. Чем больше мы дадим себя опередить во времени, тем скорее догоним ушедших вперед.
В Цвикледе Альфред Кубин(Кубин Альфред (1887–1959), австрийский писатель и художник-экспрессионист. Автор романа «Другая сторона» (1909). Близкий друг Юнгера, с которым они часто переписывались) показывал мне фотографию митинга, на котором тысячи слушателей восторженно приветствовали чью-то речь. Отдельные человечки были крохотными, ни у кого не было лица. Он развернул лист и сказал: «Тут можно было при желании подклеить еще двадцать таких кусков».
