Йоханнес Йенсен - Мифы
Эта была одна из привилегий, которые получила камбала — она стала птицей, только теперь она об этом не знала.
— А что было после? — спросили дети.
— На этом сказка кончается.
— Расскажи нам лучше опять про Исебиль, это гораздо интереснее… или какую-нибудь сказку Андерсена.
И тут я принялся щипать их.
ДОЖДЬ
И снова дождь. Зарядил с раннего утра и льет без зазрения совести. Вечер занавешивает день, которого не было. Мы ложимся спать, так и не получив возможности увидеть солнце, исполненные тоскливого ожидания, мы терпеливо перемещаемся в новые сутки. Утром тускло проглядывало солнце — передышка между ливнями, — и нам так хочется надеяться, мы уподобляемся больному, который тут же улыбается, если ему на секунду полегчает между приступами боли; но днем тучи наплывают снова, так и должно быть, нечего нас баловать хорошей погодой, опусти голову, промокшая собака, заползай в свою конуру, говорю я тебе, и смотри на небо, ведь оно так милостиво, только и знает что одаряет и одаряет нас от своих неисчерпаемых щедрот.
Если ты родился в деревне, но живешь в городе и ходишь в галошах под надежной защитой зонтика, в душе у тебя все равно будет свербить, потому что ты знаешь, каково сейчас крестьянину, когда ему дана возможность упражняться в бессилии, покуда дождь смывает все обещания лета на хорошую осень. Когда видишь, как дождь снова смешал с глиной тысячи вытащенных с пашни камней, размыл сотни возов торфа — чтобы люди за многие недели труда заработали лишь ломоту в пояснице, — как доброе ржаное поле полегло, словно волоски на шкуре утонувшей кошки, и превратилось в кучи гнили, видишь колосящиеся зеленые ростки, которые уже сметены в стоги и на которые все льет и льет дождь, то понимаешь, какое это бедствие и как легко в эту пору честному человеку впасть в недоумение и поддаться сомнению. Начинаешь испытывать раздражение. Возникает желание протестовать. В конце концов сникаешь, ведь кого за это станешь хватать и хлестать? Ты ожесточаешься и расслабляешься, забиваешься в угол, а если хочешь при этом оправдать себя, улыбаешься бессмысленно и как-то утробно. Все вокруг буднично и уныло, ведь тут имеешь дело не с внушительной силой природы, не с извержением непогоды, с неба непрерывно капает, это наводит уныние, время пропадает зря. Пусть бы весь дождь выплеснулся разом, так, чтобы мы согнулись под ним, как в тропиках, где тучи выливают воду на землю и исчезают; здесь же эта влага мучит тебя, как безрадостный плач, облака отдают ее скудно, как упрямые коровы молоко, но боже, до чего же долго длится эта дойка, кажется, до конца эти тучи никак не выдоятся.
Однажды Нью-Йорк три дня был окутан оранжевым туманом, он ложился на сапоги бронзовой пылью; глянешь на часы, а они блестят на солнце, словно медное эре… в чем же дело, горит остров Мартиника или дыра в земле образовалась, может, мы сгорим? Это горели десятки километров леса в восточной части Штатов. Но это редкий случай, в нашем отечестве считается климатической катастрофой, когда ветер срывает белье с веревки семнадцать раз в день или когда крестьянин видит, как его вымокший хлеб медленно гниет. Торнадо швыряет в воздух дома в Техасе, Миссисипи смывает множество людей с лица земли — мы трубим об этом в газетах, мы плачем, волосы у нас на голове встают дыбом, но мы живем. Мы в нашей яме однообразия не принимаем подобные вещи в расчет, мы надеемся, что в Дании, где природа не столь бурная и коварная, нас не может постигнуть катастрофа, нас не ждут сюрпризы в виде пожара, шторма и всеобщей гибели.
Что за скверный у нас климат, угораздило нас расположиться на этой проклятой параллели, что ни год, то неудача не в том, так в другом, не правда ли? Вся эта окружающая нас масса воды, с поэтической точки зрения весьма привлекательная, — ревущее Северное море, соленое Балтийское, Зунд и Бельты то и дело насылают на нас рыхлые облака, непрерывно поливающие Данию, особенно рьяно, когда хлеба созрели и ждут, чтобы их убрали под крышу. Что тут можно возразить? Нет, либо мы останемся послушными и забитыми глотающими воздух разинями, либо в конце концов поднимемся на дыбы. Мы не говорим тебе спасибо за условия нашей жизни, Jupiter Pluvius! [Юпитер Дожденосный! (лат.)]
Знакомо ли тебе ощущение, когда дождь начинает капать? О, он хочет лишь слегка разбавить вчерашний дождик, уронить несколько капель, слегка побрызгать, но он может сыпать и посильнее, начинает стряхивать на нас побольше водицы, медленно, лениво, потом припускает еще, и вот льет настоящий ливень, на небе ни просвета, и никаких надежд больше не остается…
Крестьянин возвращается домой, в грохочущей пустой телеге подпрыгивают бревна, со снопов свешиваются мокрые колосья — хлеб, который никогда не испекут. Разве это не его земля, не его высокие снопы зерна клонятся под монотонным ливнем? Да, его, но могучая сила отлучила его от нее, отняла плод его честного и тяжелого труда; долго топтал он эту землю в деревянных башмаках во время пахоты и жатвы; его пашни и жнивье, на которых в солнечную погоду мелькали жилетки и белые рукава, сейчас безлюдны, обречены на одиночество. Непогода, чей-то нелепый каприз наложил лапу на урожай, не спрашивая позволения. Ну что ж, мы не веселимся и не бранимся, мы идем домой, сидим праздно, усадив к себе на колени маленькую дочурку, и глядим на дождь, на небо, набрякшее от дождя; проходят часы, проходит день — небо затянуто тучами. Наши сыновья не станут крестьянами, пусть себе в самом деле едут в город и выучатся на пастора… Дождь, дождь и снова дождь!
В этом году все так оно и будет. Хлеба полегли по всей стране. Но нам ни к чему было бы снимать добрый урожай. Ничего хорошего не было бы в том, если бы мы наполнили хлебом закрома и выпили на осенней ярмарке немного кофе с коньяком по случаю неплохого заработка; наша покорность вполне могла бы заслужить щелчок по лбу, который мы никак не сможем перенести. Опусти голову!
Мы живем так далеко на севере, где людям вовсе не предназначалось жить, и наша жизнь зависит от того, что нам удастся получить от этой холодной земли. Она нам ничего не должна, мы сами идем на риск, сеем в нее зерно и ждем. У крестьянина, живущего вблизи экватора, главная забота — не давать лесу и кустарникам заглушить его землю, мы же должны выращивать свои деревья, лелеять их, словно больных ягнят, и благодарить судьбу, если они приживутся. Датский крестьянин это хорошо знает, он терпеливее жука, который карабкается по стене, падает вниз и снова ползет вверх, и так бесконечное число раз. Датский крестьянин испокон веков нацелен на то, что возможно и что должно быть, его воображение не порхает, он упорен, душевно закален, он солдат пашни. Множество нелегких задач решает он спокойно и рассудительно, он несет на себе груз опыта своих предков! Его философия — пассивное предчувствие того, что изо всего этого выйдет.
Мы знаем, что и в этом году наш крестьянин встретит невзгоды с инстинктивным самообладанием. Лишь простые натуры могут жаловаться, только слишком откровенные и доверчивые люди, как старый Эрик Повельсен, могут протестовать. Эрик Повельсен взял в каждую руку по маленькому снопу ячменя из своего неудавшегося урожая и потряс ими, обращаясь к небу:
— И это все, что ты хочешь дать мне? — сказал он.
Он верил в уговор господа с Ноем.
ГРАЖДАНЕ КАЛЕ
Скульптурную группу Родена, которой пивовар Якобсен собирался удостоить Копенгаген, я увидел три года назад в Париже; она стояла под крышей, отлитая в гипсе. Ее, разумеется, надо смотреть в позеленевшей бронзе под открытым небом. По мере приближения к ней она выступает из хаоса, обретает форму, разделяется на фигуры и под конец поражает вас как нечто неизбежное. Перед вами процесс творчества, то, что составляло смысл жизни скульптора.
Вначале группа кажется обломком зеленых сталактитов, бесформенной массой, неким сгустком времен. На более близком расстоянии она напоминает нечто поднявшееся со дна морского, существа, покрытые водорослями, древней слюной из тины и слизи растений. Из этой массы, вызывающей смутные представления о буйном господстве первобытных времен, вырастают шестеро мужчин, стоящих на ровной площадке, ничем не связанных друг с другом, кроме общей беды. Все они одного роста.
Они стоят на ровной земле, объединенные общей трагедией.
Роден не прислонил их к скалам или обломкам колонн, не внес сюда еще какие-либо исторические детали — это не имеет смысла, когда речь идет о страдании людей. Мы видим перед собой не ассирийских пленных, не нищих из Коринфа или евреев на арене древнего цирка, хотя они могли бы быть и теми, и другими. Конкретно — это обреченные на смерть и в то же время обобщенно — укор быстротекущему времени. Родена навело на мысль выполнить эту гениальную работу нечто увиденное им в Кале, ведь Шекспир создал своего великолепного Гамлета из забавной истории об эльсинорском принце.
