Джин Уэбстер - Пэтти в колледже
– А, понятно, – сказала Джорджи, – и миссис Ричардс подумала, что Роберт – твой родственник. Что она сказала?
– Когда я постучала в дверь, она сказала: «Пэтти, голубушка, входи». Обычно, когда я удостаивалась чести быть принятой ею, она довольно бесстрастно звала меня «мисс Уайатт». Услыхав это «Пэтти, голубушка», я открыла дверь с трясущимися коленями, а она взяла меня за руку и сказала: «Сожалею, что приходится сообщать тебе о том, что я получила плохие вести о твоем брате».
«Томми?» – еле слышно выдохнула я.
«Нет. Роберт.»
– Я онемела. Я напрягала мозги, но не могла вспомнить брата Роберта.
«Он очень болен, – продолжала она. – Да, я должна сказать тебе правду, Пэтти; этим утром бедняжка Роберт скончался.» – И она положила передо мной телеграмму. И тогда, как только меня осенило, гора упала с моих плеч, я положила голову на ее стол и начала хохотать, пока смех не перешел в слезы; она же, думая, что я все это время рыдаю, гладила меня по голове и читала псалмы. Понимаете, после того, как она проявила такое сострадание, я не посмела во всем ей признаться; поэтому, едва перестав смеяться (что случилось не очень скоро, поскольку я получила существенный импульс), я подняла голову и поведала ей, – пытаясь быть правдивой и в то же время не оскорбить ее чувств, – что Роберт был мне не братом, а чем-то вроде друга. И, знаете что, она немедленно пришла к умозаключению, что он был моим женихом, и начала гладить меня по волосам и бормотать, что иногда друзей терять труднее, чем родственников, но я еще молода и не должна портить себе жизнь, и что возможно в будущем, когда время притупит боль… но потом, вспомнив, что не годится советовать заводить второго жениха, прежде чем я не схоронила первого, она внезапно остановилась и спросила, не хочу ли я поехать домой на похороны.
– Я сказала, что нет, я не считаю, что так будет лучше; и она согласилась со мной, раз уж о нашей помолвке не было объявлено, поцеловала меня и сказала, что ее радует то, как мужественно я переношу свое горе.
– Пэтти! – вскричала Присцилла в ужасе, – это отвратительно. Как ты могла допустить, чтобы она так подумала?
– А как я могла этому помешать? – возмущенно спросила Пэтти. – Учитывая, что вначале меня напугали до истерики, после чего, и глазом не моргнув, нанесли удар каким-то странным женихом, мне кажется, что я перенесла эту ситуацию с редким тактом и изяществом. Ты полагаешь, было бы деликатно сказать ей, что она цитировала Священное писание в честь какого-то щенка бульдога?
– Я не вижу здесь твоей вины, – признала Джорджи.
– Спасибо, – сказала Пэтти. – Был бы у тебя такой брат, как Томми Уайатт, ты бы научилась мне сочувствовать. Полагаю, я должна быть признательна за новость о смерти собаки, но я бы хотела, чтобы это известие обрушилось на меня не столь мягко.
– Пэтти, – воскликнула Присцилла, так как ее неожиданно осенило, – ты случайно не забыла, что завтра вечером ты должна быть в приемной комиссии на презентации юных дарований в Театральном клубе? Что подумает миссис Ричардс, когда увидит, как ты, в вечернем платье, принимаешь гостей на вечеринке в тот самый день, когда был похоронен твой жених?
– Не знаю, – с сомнением заметила Пэтти. – Ты, правда, думаешь, что я должна остаться в стороне? После того, как я, словно маленькая пила, делала для вечеринки ленточки из шелковой бумаги, я ужасно не хочу пропускать ее только потому, что умер щенок моего брата, которого я даже не любила.
– Я пойду, – добавила она с просветлевшим лицом, – и буду принимать гостей с натянутой, машинальной улыбкой. И всякий раз, почувствовав на себе взгляд директрисы, я буду с усилием сглатывать слезы, а она скажет себе:
«Храбрая девочка! Как благородно она сражается, чтобы с невозмутимым лицом предстать перед людьми! Никто бы не подумал, глядя на это лучезарное на вид создание, что при своей внешней веселости в действительности она скрывает большое горе, которое гложет ее жизненно важные органы».
IX. Пэтти-Утешительница
Дело было накануне зимней сессии, и над колледжем сгустилась тьма. Сознательные студентки, которые трудились весь год, учили больше прежнего, ну а легкомысленные, которые весь год валяли дурака, учили с отчаянным неистовством, рассчитанным на то, что, когда настанет решающий час, их мозги будут как чистый лист бумаги. Но Пэтти не учила. Принцип ее философии, по личному опыту приобретенной за три с половиной года учебы в колледже, заключался в том, что не годится начинать заниматься за день до экзаменов. Независимо от того, произвел ты впечатление на преподавателя своей разумной заинтересованностью предметом или нет, результат так же очевиден, как если бы оценки были уже выставлены черным по белому в архивах колледжа. Таким образом, Пэтти, которая, по меньшей мере, жила согласно своим принципам, сознательно пренебрегала, за исключением некоторых вопросов, которые она намеревалась выучить специально ради этого события, «благоразумным повторением пройденного материала», рекомендованным преподавателями.
Однако ее подруги, которые по всей вероятности, исповедовали одинаковую философию, но были менее последовательны, подвергали себя испытанию, общеизвестному как «систематическая первокурсная зубрежка»; и поскольку ни одна из них не успевала поговорить с Пэтти или приготовить что-нибудь поесть, она пришла к выводу, что это время не приносит пользы. Даже ее собственная соседка по комнате выставила ее из кабинета, потому что она громко смеялась над книгой, которую читала; и, оказавшись в роли странницы, она бродила по кабинетам своих подруг, но на всех дверях висели таблички с надписью «занято». Она сидела на подоконнике в коридоре и размышляла о тщете вещей в целом, как вдруг вспомнила о своих подружках-первокурсницах из 321-го кабинета. Она их давно не навещала, а в эту пору студентки первого курса обычно бывают интересны. Поэтому она обогнула коридор, ведший в 321-ый кабинет, и увидела, что поперек двери буквами высотой в три дюйма написано: «вход категорически запрещен для всех!!». Это обещало массу развлечений, и Пэтти разочарованно вздохнула, достаточно громко, чтобы ее услышали за дверной фрамугой.
Переворачивание страниц и шуршание бумаги стихло. Очевидно, там прислушивались, но вида не подавали. Пэтти написала на дверной притолоке записку, звучно проставив знаки препинания, затем шумно ретировалась, но спустя мгновение на цыпочках подошла и прислонилась к стене. Любопытство победило: дверь открылась и из нее высунулась особа с затравленным выражением лица.
– Ой, Пэтти Уайатт, это ты? – спросила она. – Мы подумали, что с верхнего этажа пришла Фрэнсис Стоддард, чтобы мы объяснили ей геометрию, поэтому сидели тихо. Входи.
– Господи, нет, я ни за что не стану преступать знак «занято». Боюсь, что у вас нет времени.
Первокурсница схватила ее за руку. – Пэтти, если ты нас любишь, зайди и подбодри нас. Мы так напуганы, что не знаем, что делать.
Пэтти уступила, и ее втянули через порог в комнату. – Если вы чем-то заняты, – заметила она, – я не желаю вам мешать. – В кабинете сидели три девушки. Пэтти милостиво улыбнулась двум осунувшимся лицам напротив. – А где леди Клара Вере де Вере? – спросила она. – Наверняка, эти последние драгоценные мгновения она не тратит на что-то легкомысленное.
– Она в спальне с учебником геометрии в одной руке и с греческой грамматикой – в другой, пытается учить их одновременно.
– Велите ей прийти сюда, – я хочу дать ей хороший совет. – И, усевшись на диван, Пэтти с оценивающей улыбкой внимательно осмотрела усеянную словарями комнату.
– Ах, Пэтти, как я рада тебя видеть! – воскликнула леди Клара, появляясь в дверях. – Второкурсницы рассказывают нам самые омерзительные истории про экзамены. Но ведь в них нет ни слова правды, а?
– Боже правый, конечно, нет! Не верьте ни одному слову, что говорят вам эти второкурсницы. В прошлом году они сами были первокурсницами, и если бы экзамены оказались столь ужасны, как они говорят, они бы тоже их не сдали.
На трех лицах отразилось облегчение.
– Ты здорово умеешь утешить, Пэтти. Студентки старших курсов не принимают все близко к сердцу, верно?
– Со временем почти ко всему привыкаешь, – молвила Пэтти. – Если знаешь правильные ответы, экзамены даже бывают интересны.
– Но мы не знаем правильных ответов! – завопила одна из первокурсниц, вновь охваченная ужасом. – Мы попросту ничего не знаем, а завтра сдавать латынь, послезавтра – геометрию.
– О, ну что ж, в таком случае вы все равно не сдадите, поэтому не волнуйтесь. Отнеситесь к этому философски, ясно? – Пэтти расположилась среди подушек и улыбнулась своим напуганным зрителям с непринужденной беспечностью. – В качестве примера бесполезности зубрежки в одиннадцатом часу, когда в течение всего семестра не было выучено ни единого слова, приведу вам мой собственный опыт из первого курса по греческому языку. При поступлении в колледж я была плохо подготовлена, в течение семестра я не занималась и, без преувеличения, ничего не знала. За три дня до экзаменов я внезапно осознала ситуацию и начала поглощать грамматику в больших количествах. Я пила черный кофе, чтобы не уснуть, занималась до двух ночи и с трудом прерывала зубрежку неправильных глаголов во время еды. Я прямо-таки думала по-гречески, видела сны по-гречески. И после стольких усилий, вы не поверите, я провалила экзамен по греческому! Это подорвало мою веру в подготовку к экзаменам. С тех пор я этого не делаю и с тех пор больше не срезаюсь на экзаменах. Я верю в то, что как успешный, так и неуспешный результат полностью зависит от судьбы, поэтому больше не беспокоюсь.
