Шмуэль-Йосеф Агнон - Под знаком Рыб
Он проводил Яэль и вернулся к себе домой.
Глава 3
Она делит комнату со своей подругой Пниной. Хемдат еще ни разу не был у нее. Как-то раз в канун субботы Пизмони потащил его туда. Комната показалась ему неприглядной — мебель на мебели, хаос и беспорядок, все говорит о полном пренебрежении к жильцам. В комнате сидело несколько знакомых ему людей. Суббота наступила, свободный от работы день.
Витийствовал Дорбан — поэт, прошедший, по его словам, всю Страну вдоль и поперек. Сейчас он насмехался над нынешней молодой поэзией. Если бы вы прислушались, говорил он, к песне верблюжьих шагов в пустыне, по ночам, в песчаную бурю, вы сразу поняли бы, что по сравнению с ней вся ваша так называемая молодая поэзия — не более чем скрип несмазанной двери. Свои стихи Дорбан писал в этом ритме верблюжьих шагов, и человек, который никогда не слышал, как шагают верблюды, не смог бы уловить поэзию и в стихах самого Дорбана.
Напротив него сидел толстяк Гурышкин. Густые ухоженные усы спускаются с обеих сторон на подбородок. Он с трудом удерживается, чтобы ежеминутно их не подкручивать, и когда его рука машинально поднимается к усам, тут же переносит ее на лоб. Рука слушается и потирает лоб, и это придает Гурышкину глубокомысленный вид. Глаза у него очень красные, потому что днем он доставляет песок в те места, где строятся новые дома, а ночами не спит и пишет мемуары. Правда, пока он еще молод и мало что видел в жизни, но со временем, когда он эти свои мемуары издаст, его воспоминания наверняка вызовут большой интерес. У Гурышкина есть один недостаток — ему трудно поспевать за своими мыслями: не успеет он продумать их до конца, как они уже иссякают. Он не поэт, и творческое воображение — не самая сильная его сторона. Сейчас он сидит, время от времени потирая лоб, и то и дело бросает взгляд на Пнину. Пнина уважает Гурышкина, но он не задевает ее чувств. Он такой большой, он такой тучный. Конечно, нет ничего более возвышенного, чем сочинительство, но что это за сочинительство, которое мирится с такой тучностью. Уж не слова ли это?[10]
И Шаммай тоже здесь. В отличие от Дорбана, Шаммай не поэт, и в отличие от Гурышкина — не строительный рабочий, он учится в Американском университете в Бейруте. Но Шаммай из тех, кто любит поэзию и уважает простых тружеников. Он и сейчас, в юности, свято верен тем высоким идеалам, которые впитал в раннем детстве из ивритских хрестоматий.
Помимо этих трех знакомых Хемдату людей в комнате было еще несколько молодых ребят. Все жарко спорили друг с другом — об актуальных событиях, о путях литературы и принципах искусства, о журналистике в Стране и об итогах Девятого конгресса[11]. Знакомые нескончаемые споры, которые съедают часы за часами. Хемдат не вступал в беседу. Он сидел в одиночестве в стороне и время от времени поглядывал на кровать Яэли, сооруженную из пустых жестянок из-под керосина. Вот так кровать — кости сломать можно запросто, а вот можно ли на ней отдохнуть?
В комнате меж тем уже перестали спорить. Завязалась легкая беседа — Пизмони шутил с Пниной, а Шаммай поддразнивал Яэль. Он что-то сказал ей и сплюнул в помятое ведро, но тут же снова заглянул в него и сказал:
— Ой, кажется, я не туда плюнул.
А тем временем все вдруг снова о чем-то заспорили, и очень страстно, до хрипоты. Среди спора Дорбан обернулся к девушкам и спросил:
— Не соорудите ли стакан кипятка?
Этот Дорбан, когда он не бродит по своим любимым пустыням, совсем не прочь воспользоваться благами цивилизации. Яэль и Пнина хором ответили:
— С большим удовольствием.
Пнина тут же зажгла старую керосинку, а Яэль налила воды в чайник. Хемдат следил за ее движениями. Ему показалось, что она наполнила чайник из того же ведра, в которое плюнул Шаммай. Ого, какой, однако, чад от этой керосинки!
Хемдат сидел на ящике у окна, поодаль от спорящих, точно одинокий куст в пустыне пустословия. Голова была тяжелой, и он надеялся хоть немного охладить ее, сидя у окна. Но тут Яэль попросила его:
— Подвиньтесь немного, господин Хемдат, не то вы разобьете голову о подоконник.
Чайник закипел. Пнина вскочила, набрала полную ложку чайных листьев и бросила в чайник: «Прекрасно, вот и чай!» Яэль выпрямилась во весь рост и сказала: «И не только чай, но и сахар!» Хемдат сделал глоток. У него было ощущение, будто ему плюнули в чай и предложили выпить. Он поставил чашку на хромоногий столик. Пнина снова подошла к нему с чайником и спросила:
— Хотите еще?
Он тяжело помотал головой, пробормотал:
— Нет, спасибо, — и опять замолчал.
То и дело кто-нибудь из спорящих спрашивал его о чем-то, но он отвечал словно через силу. Ему трудно было выдавить из себя слово. Он всегда считал, что не может сказать ничего такого, что могло бы заинтересовать других, потому что он не такой остроумный и находчивый, как его товарищи. Но он и не хотел быть остроумным и находчивым. Ведь все те, кто поначалу являются в полном блеске своего остроумия, под конец непременно сходят на нет. Выражение их лиц тускнеет, тела обвисают под грузом усталости. Хемдата же влекло к людям свободным, к таким, которые не копаются в жизненной грязи, а мечтают при свете предрассветной луны и грезят на полуденном солнцепеке, которые едят свой хлеб беззаботно, как птицы, и рассказывают о себе без натужных острот. Он невольно бросил взгляд на двух подруг, сидевших в обнимку на краю кровати. Вот Пнина — такая славная девушка, и лоб у нее высокий и чистый, но ее заплетенные в косы красивые волосы почему-то навевают невыносимую скуку. И Яэль тоже не интересна, разве что лицо ее еще сохранило юную свежесть.
Хемдат поднялся и вышел.
Молчаливые, тянулись перед ним небольшие домики Яффы. Наполовину утонули в песках, ни звука не доносится из окон. Спит Яффа, заснула ненадолго, один Хемдат не спит. Идет и идет. В голове ни одной мысли, а все равно она тяжелее камня. Нет, я ее не люблю, твердит он себе уже в сотый раз. Его привязывает к ней одна лишь жалость. Она несчастна, вот он и заботится о ней. Эти заботы — они из сострадания, что-то вроде отцовского участия. Он к ней не прикасается, он совершенно спокоен в ее присутствии. И потом, кто знает, что она сделает, если он захочет ее поцеловать. Нет, нет, ему просто нравится на нее смотреть, не более того. Без всякого чувственного волнения смотреть.
Приближаясь к дому, он встретил госпожу Илонит. О, как она рада, что встретила его! Она недавно вышла погулять. Сама не понимает, о чем она думала, когда вышла гулять одна глубокой ночью. Ведь эти арабы — ужасный народ! Она протянула Хемдату руку, и ее большой палец украдкой скользнул по его руке до самого запястья. Нет, право, она ужасно рада, что встретила его. Они так давно не виделись! Подумать только, они не виделись с того самого дня, когда она была у него дома.
В тот день у Хемдата в комнате делали очередную уборку, и действительно, когда он вечером возвращался домой, ему повстречалась госпожа Илонит и увязалась за ним. В его комнате царил хаос: стол стоял не на своем месте, умывальный таз возвышался на книгах — тот еще беспорядок. Только кровать была свободна, а точнее, и свободна, и не свободна, потому что на нее были брошены его брюки с растопыренными в разные стороны штанинами. Невозможно было найти лампу или свечу. Черт, эта маленькая йеменка, которая убирала у него, перепутала все вещи. Эти йеменки только и умеют, что протереть, почистить и вытереть, но вернуть вещи на свое место — это уже выше их ума. Хемдат зажег спичку. Спичка погасла, он зажег вторую, она погасла тоже.
— Какая просторная у вас квартира, прямо танцевальный зал, — прощебетала госпожа Илонит, схватила его за руки и спросила: — А вы умеете танцевать? — И, не ожидая ответа, повела его в танце, но тут же остановилась, схватила брюки, лежавшие на кровати, и воскликнула: — Когда мне придется играть мужскую роль, я одолжу у вас эти брюки.
Какой счастливый народ мужчины. Вся земля отдана в мужские руки. Разве она сама когда-ни-будь осмелилась бы сделать то, что он делает с ней сейчас! И она снова схватила его за руки:
— Ой, как потемнело за окном, совершенно ничего не видно!
Она его совсем не видит. Где он?
— Подойди, я тебя ощупаю[12], как это мне вдруг попался в руки такой подарок…
Хемдат отступил назад, ему стало противно.
Самая красивая из девушек в очередной раз пришла к нему на занятия. Но не одна пришла — увязался за ней Шаммай. Тот немедленно заверил, что не будет мешать, и Яэль подтвердила, что он вообще никогда не мешает. Впрочем, они так или иначе не будут сегодня заниматься — сегодня суббота, день Господень. Шаммай огляделся кругом, заметил бутылку вина и восторженно закричал: «Вино, вино!» — как человек, которому уже ударило в голову выпитое. Он схватил бутылку, и Хемдат протянул ему стакан. Яэль улыбнулась и сказала Хемдату:
