Кальман Миксат - Черный город
— Наверное, лабанцы.
— И где он сейчас?
— Не знаю, куда его увезли!
— Где и когда схватили? В пути или еще где?
— Дома, — отвечала невестка губернатора и громко заплакала.
Гёргей с изумлением уставился на нее.
— Как? Разве Янош был дома? Я ничего не знал.
— Потому что мы вынуждены были скрывать это. Янош, переодетый в крестьянскую одежду, скрывался на топорецкой мельнице.
При этих словах Гёргей, бледный как смерть, вдруг побагровел, будто вареный рак, глаза его вмиг утратили гневное выражение, со лба как ветром сдуло мрачную тучу; он посмотрел на дрожавшую женщину взглядом, в котором было и участие, и сожаление, и стыд, бросился вдруг перед нею на колени, схватил край ее черного фартучка и, поднося его к губам, поцеловал.
— Что вы делаете, сударь? — перепугалась Мария Яноки и вскочила со стула.
— Молю вас о прощении, которого я, впрочем, недостоин! Он поднялся, отряхнул пыль с колен и оживленно продолжая:
— Мария, милая моя невестка, не горюй больше ни минуты! Яноша схватил не император, а человек, который возвратит его тебе.
Госпожа Гёргей тяжело вздохнула и посмотрела на деверя, веря и не веря его словам.
— О, господи, кто он — этот человек?
— Я, — отвечал вице-губернатор, — я велел схватить его! Женщина разочарованно опустила голову. Вот новое несчастье случилось! Бог лишил беднягу рассудка, да еще в такую минуту, когда помощь всесильного родича была бы ей так нужна. Марии Гёргей и прежде бросалось в глаза, что вице-губернатор странно ведет себя, теперь же у нее не оставалось больше ни капли сомнения.
Но Гёргей, словно прочитав на лице невестки эти мысли, поспешил ее успокоить.
— Вы, вероятно, думаете, что я сошел с ума? Но нет, я не сумасшедший, я просто — злодей. Не знаю, простите ли вы меня когда-нибудь. Мне насплетничали, что сударыня-невестушка по ночам принимает у себя в опочивальне какого-то парня с мельницы. Это взбесило меня, и я приказал изловить негодяя. Подло с моей стороны было поверить гнусному навету. Дайте мне за это пощечину, я заслужил ее. Вот моя щека, бейте!
О, вот когда нужно было посмотреть на Марию Яноки, чтобы убедиться, что не только на небе могут рождаться солнечные лучи, но и в женских глазах под жемчужинами слез! Вот уже пробивается сквозь эти горькие слезы лучезарная улыбка — Мария Гёргей и плакала и смеялась одновременно.
— Ну, вот еще! Не хватало, чтобы я вас ударила! Ведь правду говорили люди-то, — заговорила Мария Гёргей. Зардевшись и озорно улыбаясь уголками рта, она стала миловиднее, чем иная молоденькая девушка. — Чего греха таить, впускала я к себе в спальню по ночам Яноша, как крестьянки-молодушки впускают возлюбленных. Ведь нам нужно было так много сказать друг другу. Не подумайте чего другого, — скромно потупила она глаза. — До того ли нам теперь? Мы и так уж необдуманно поступали. Сама теперь вижу. Слава богу, что все обошлось! Ведь его могли опознать. Хотя, по правде говоря, он уж и бороду отрастил, а усы, наоборот, сбрил. Впрочем, вы же сами видели, как он преобразился?
— Нет, еще не видал.
По лицу Марии промелькнула тень.
— Как же так? Не видели? Так где же он тогда?
Мария Гёргей беспокойно вперила в него взгляд, но вице-губернатор ни слова не мог произнести в ответ, так как вдруг оцепенел от страха и только судорожно хватал ртом воздух. Лишь в эту минуту он вспомнил, что не разрешил отвести арестованного к коменданту, а ведь тот поместил бы его вместе с остальными заключенными и, значит, позаботился бы о его пропитании. Чего доброго, Янош уже и с голоду успел умереть!
— Ради бога, что с вами! Почему вы не отвечаете?
Женское чутье подсказало госпоже Гёргей, что с ее супругом случилось что-то недоброе. А вице-губернатор подбежал к двери и, распахнув ее, закричал:
— Быстрее запрягайте четверку самых лучших коней — Марьяк, шубу, валенки! Скорей, скорей!
— Я умру от тревоги, деверь, если вы мне не объясните, — умоляла его госпожа Гёргей дрожащим голосом! Но вице-губернатор вместо ответа по-крестьянски отер рукавом пот со лба и глухим, сдавленным голосом спросил:
— Сколько времени может прожить человек, не пивши и не евши?
— Не знаю, — едва слышно ответила Мария Гёргей.
— Может быть, Марьяк знает? Эй, тетушка Марьяк! Подите сюда! Сколько дней может прожить человек без еды и питья?
— Никогда не пробовала, — отвечала экономка. — Но думаю, смотря какой человек! Католик выдержит и неделю, — ведь он привык поститься. А вот за лютеран не могу поручиться. Помню, когда моего покойного муженька, царство ему небесное, трепала лихоманка…
— Перестаньте болтать! Идите лучше поторопите кучера! Госпожа Гёргей в отчаянье ухватила деверя за руку:
— Что с моим мужем?
— Все в руках божьих! — упавшим голосом ответил Пал Гёргей.
— Да что же случилось? — крикнула Мария.
— Я забыл о нем, — с виноватым видом признался вице-губернатор. — Привезли его в город ночью, я велел запереть его в отдельную камеру и даже не распорядился, чтобы его покормили. Думал, утром пристыжу, припугну и вышлю за пределы комитата.
— И вы боитесь, — подхватила Мария, — что с ним беда случилась? А может быть, он уже…
Вице-губернатор замахал рукой.
— Ну, что вы, что вы!.. Упаси господь! — Но и он сам, сильный, здоровый человек, задрожал как в лихорадке. — Не может этого быть! Ни о чем подобном я и не думаю, милая невестушка. Честью клянусь! Ну что с ним может случиться? Ничего. Правда, у него с пятницы, а вернее, даже с четверга, во рту крошки хлеба не было. Вот, наверное, проголодался-то? Приготовьте ему здесь сытный ужин, я же поскачу в город и вызволю его из темницы. Да вы только не волнуйтесь, невестка!
— Нет, я тоже поеду с вами. Обязательно поеду.
— Как вам будет угодно. Только, честное слово, нет никаких причин для беспокойства. Никаких причин. Я бы и сам не поохал, да у меня голова разболелась. Прямо раскалывается. Проедусь в санках до Лёче, проветрюсь чуточку.
Они обменялись недоверчивым взглядом.
— Нет, я все-таки поеду с вами, чего вам одному скучать в дороге?
Тем временем к крыльцу подъехали санки, зазвенели бубенцы на сбруе нетерпеливых коней, словно много-много маленьких колоколов зазвонили вдруг за упокой чьей-то души.
Вечерело. Сизый туман опустился на укрытую снежным саваном землю. Ветер стих, но снежинки все еще плыли в воздухе, будто белые мухи в мутной водице.
Гёргей подсадил невестку на сиденье, медвежьей полостью укрыл ей ноги.
— Коли уж и в самом деле вам дома не сидится, поедемте! Тетушка Марьяк, мы скоро вернемся, состряпайте ужин посытнее. На три персоны. Смотрите не забудьте, тетушка Марьяк: на три персоны!
Си прыгнул в сани и, усевшись рядом с невесткой, крикнул кучеру:
— Гони, Матей! В Лёче! Не жалей лошадей! Загонишь — не беда!
Матей, послушный приказу, гнал так, что сани стрелой неслись по белым снегам. По обеим сторонам дороги мелькали леса и рощи, сверкавшие алмазами. Из конских ноздрей вырывались клубы пара.
Гёргей уже пожалел, что отдал кучеру такой приказ, — чего доброго, испугается бедная женщина. Она ведь и без того ни жива ни мертва от страха. И он решил на всякий случай пояснить свое распоряжение:
— Хочу пораньше поспеть в Лёче. Забыл у коменданта свой перочинный ножичек. А коменданта по воскресеньям всегда куда-нибудь зовут на ужин. Если не застану его, не смогу выручить свой ножик. Сегодня целый день был без ножа, ну прямо как без рук — перо нечем очинить…
Все это он произнес небрежным тоном, точно, помимо перочинного ножичка, у него и в помине не было никаких забот. Мария Гёргей тоже собралась с силами и стала уверять деверя, будто и она поехала в Лёче больше потому, что терпеть не может пустой трескотни тетушки Марьяк. О Яноше они больше и не заводили разговора, словно его и на свете не существовало.
Деверя и невестку связывала самая теплая дружба, и теперь они стремились успокоить друг друга, прилагая к этому героические усилия, совершенно, впрочем, напрасные, потому что каждый из них знал, как мучается другой.
Они болтали о всякой всячине, подобно скучающим в дороге i путникам, старающимся развлечь друг друга; даже погоду не за- I были поругать — зима, мол, обещает быть суровой! Гёргею послышалось, что где-то вдали воют волки, и тогда госпожа Гёргей заметила:
— Повезло нашему бедному государю Тёкёли, что его еще до холодов победили лабанцы. Теперь он хоть может спокойно отсиживаться в Турции, там-то, говорят, зимы помягче.
Между тем Пал Гёргей еще ничего не знал о судьбе Тёкёли — в те времена известия передавались не по телеграфным проводам, а по устному телеграфу. Новости привозили проезжие. Пока кузнец подковывал лошадей, путники рассказывали все, что они слышали дорогой интересного — порою из десятых уст. При такой скорости сообщения быстро теряли свою ценность. Очень часто вести и совсем не доходили до Сепеша. Во-первых, в Сепеш редко заглядывали проезжие из Трансильвании. А если и заглядывали, то не каждому нужно было чинить повозку или ковать лошадь, а значит, не стоило ему и в кузницу идти. Если иной путник и заглянет в кузницу, то все равно правды от него не жди. И наконец, если бы он даже и сказал правду, никто ему не поверил бы: разве узнаешь, какие из тысячи тысяч бродящих по свету противоречивых слухов о ходе войны соответствуют действительности? Идет война или она уже закончилась — это можно было угадать только по ценам на овес да на лошадей. А багровый горизонт — бесспорный признак войны, только когда она совсем рядом. Ведь две-три горящие трансильванские деревни не могут окрасить в багрянец небосвод так сильно, чтобы зарево было видно из Сепеша!
