Юлий Крелин - Суета
Больной попытался помочь, когда дед с нарочитым кряхтеньем стал подниматься с кровати.
— О-хо-хо, старость не радость. Заболтался я с вами. Ну, дай вам Бог здоровьечка и жениха хорошего, как по традиции я говорю всем сестрам, продавщицам и вообще молоденьким женщинам.
В кабинете был уже один Лев.
— Вы что, решили там навеки поселиться?
— Ходить он, как говорится, будет, а петь никогда.
— Что вы имеете в виду, Яков Григорьевич?
— Уж очень он старо выглядит. Не люблю я этого. Хорошие хирургические больные должны выглядеть моложе своих лет. Тогда он приятен и перспективен. А? Так мы, старые хирурги, всегда считали.
— Экие вы тонкие наблюдатели. К сожалению, большинство сосудистых больных выглядят как раз наоборот.
— Вот именно. Не похож он на долгожителя. Ну ладно. Дай бог вам здоровьечка и невесты хорошей, а я пошел домой.
Лев посмотрел на закрывшуюся дверь.
— «Невесты»… Единственный для меня выход в жизни — хорошая невеста. — Лев громко, неестественно захохотал.
Никого не было. Над кем смеялся? Может, он с ума сошел? Сойдешь.
КТО МОЖЕТ, ПУСТЬ СДЕЛАЕТ ЛУЧШЕ
Алексей Алексеевич пришел первым. Хотя Галя позвонила уже давно и дорога ее была короче, он все же сумел ее опередить. И не потому, что летел на крыльях любви: просто так прихотливы были его отношения со временем. И все, кто его знал, делали поправку на эту особенность нрава.
Алексей Алексеевич осмотрелся, помянул еще раз добрым словом Света и уселся за стол, решив поработать над статьей, первый вариант которой принес сегодня его аспирант. Но долго он над ней не просидел. По-видимому, мысли его были настроены совсем на иной лад и душа не откликалась на рассуждения о замене пораженного участка аорты в средней ее части, не принимала доводов разума, когда речь идет о выборе между той или иной методикой радикальной операции или глубоким вздохом перед тем, как зашить грудную клетку, когда приходится ограничиться лишь великой фразой древних римлян: «Я сделал, что мог, — кто может, пусть сделает лучше». Алексей Алексеевич вспомнил, как красиво и громогласно звучит эта фраза по латыни: «Feci quod potui — faciant meliora potentes». Повторив вслух эту максиму из студенческих времен, Алексей Алексеевич удовлетворенно хмыкнул, оторвался от стула, подошел к зеркалу и стал себя разглядывать. «Лысина, пожалуй, стабилизировалась, — подумал он. Потом с надеждой предположил: — А может, стабилизировалось все. Зрение давно уже в одной поре, очки меняю только по велению моды или если разобью. Фигура тоже не шибко изменилась, хотя одно время казалось, что начинаю неудержимо полнеть». Алексей Алексеевич еще раз оглядел себя в зеркале, но занятие это для мужчины, как правило, не слишком длительное. Заскучав, отошел к окну, размышляя весьма комплиментарно для себя о женщинах, бездумно пожирающих время мужчин, как Кронос своих детей. И тут, конечно, попал он в великий простор пустых аналогий и поверхностного анализа. Всегда легче думать о чем-то абстрактнообобщенном, псевдофилософском, о чужой жизни, чем задуматься о себе. Только начал рассуждать — раздался скрип замка: пришел этот самый Кронос.
Галя была одного роста с Алексеем, — при традиционном поцелуе он вдруг замер, натолкнувшись взглядом на ее глаза, замутненные страхом и растерянностью.
— Что случилось?
Вместо ответа Галя заплакала, то ли от того, что ее волновало, то ли оттягивая начало рассказа. Кроме волнения и страха Алексей уловил еще и смущение.
— Что случилось? Успокойся и расскажи. Легко сказать — успокойся и расскажи.
— Виктор заболел.
— Какой Виктор? Твой?
Она еще пуще залилась слезами.
— Ну прекрати. Он у тебя достаточно часто болел и раньше.
— «У тебя»… — Галя села на стул у окна, закрыла лицо руками и зарыдала в голос. Ясно, что положение достаточно серьезное, если она так плачет по своему бывшему мужу, который сильно пил и бил ее, напившись, и если плачет сейчас, при Алексее, при муже нынешнем. — Рак у него. Рак пищевода.
Может, болезнь всколыхнула прошлое, казалось, навеки потухшее, гальванизированное горем и ужасом перед тем, что предстояло? Может, это был плач искупления греха, хотя, видит Бог, она долго терпела, и то, как жила она сейчас, нельзя было называть грехом. Может, это плач по вероятному грядущему одиночеству: может, она не верила в надежность Алексея, который за столько времени не сумел обзавестись стабильным своим жильем, а все еще состоял при маме и папе? А может, то был простой человеческий плач по близкому, рядом с которым просуществовала столько лет вне зависимости от того, хороший был… есть… человек или плохой. Плач по отцу своего ребенка. Плач по отламывающимся и улетающим в неведомую бездну кусочкам жизни.
— Перестань, пожалуйста, и расскажи толком. Операцию предлагали?
— Говорят, что надо. А он не соглашается. От него же скрывают, что рак, говорят — язва. Но это неважно, если нужно, уговорим. Но нужно ли? У него же никого нет, кроме меня и Борьки. — Галя опять заплакала.
— Прекрати. А какой другой путь? Просто будем ждать, когда умрет?
И опять слезы. Естественно, какая еще может быть реакция? Он и сам почувствовал: сказано было с прямотой римлянина. С другой стороны, он себя не отстранял от общей проблемы: он сказал «будем ждать», а не «будешь ждать». Трудно в этой ситуации найти верные слова и верный тон.
— Ну ладно, прекрати, Галочка, этим не поможешь. Давай Льву позвоним.
Льва они нашли у Марты. И вскоре сидели уже в другой, вполне обжитой комнате в отличие от той — «своей». На краю стола самовар, правда электрический и не кипящий, а выключенный — ни дымка над ним, ни пара, и запашка самоварного нет.
— Вот ведь какая жизнь настала, Леша, — с извиняющейся улыбкой сказал Лев, нарочито уверенно вколотив себя в кресло.
Он был возбужден, и это было вызвано не причиной визита — об этом еще речи не было, — а самим его фактом. Алексей приехал сюда, в дом Марты, впервые, да еще с Галей, тем самым в каком-то смысле узаконив потаенную жизнь Льва. Каждый новый шаг, открывающий эту некоторым образом затененную часть его существования, смещал ситуацию в непредсказуемую сторону… Непредсказуемую?.. Можно предположить, что… Но вечер шел своим ходом, мало отличаясь от прихода Алексея к Льву домой, только там суетилась возле самовара и занимала гостей не Марта, а Вера.
— Вот ведь какая жизнь настала, Лешка. Раньше, до «Жигулей», мы бы поставили на стол бутылку и провозгласили какие-нибудь спокойные спичи: со знакомством, со свиданьицем и прочее. А теперь?.. Так проходит все.
Марта засмеялась:
— Только не делайте вид, что наступает старость. Вполне справные мужички еще. Просто машина — лучшее средство от алкоголизма.
— Ты бы выступила с предложением повесить в противоалкогольных лечебницах рекламу: покупайте автомобиль — лучшее средство…
— Конечно, Марта права. — Алексей напряженно думал, как приступить к делу, хотя со Львом у него были достаточно близкие отношения и особых подходов придумывать не надо. Беспокойство и напряженность шли от Гали, которая молча озиралась по сторонам и чувствовала себя явно не в своей тарелке. Болезнь бывшего мужа вдруг изменила ее взаимоотношения с остальным миром. Болезнь может сгладить, а может, наоборот, резко выявить, как на черно-белом негативе, различные стороны нашей жизни. Никому не предугадать, что она высветит, что затемнит, что обелит и что очернит. Теперь даже возвращаться попозже в дом матери, к сыну, казалось Гале неловким. С первого момента она стала думать, что пора уходить, несмотря на то что понимала, как неминуем и необходим этот неспешный и чрезвычайный разговор. Алексей чувствовал ее внутреннюю неоправданную торопливость, и это заставляло его быть сейчас неестественно напряженным с близким своим товарищем.
Подчас какая-нибудь опасная болезнь, внедрившаяся в любую среду, может резко сломать устоявшиеся взаимоотношения. Если это страшная инфекция, люди либо перестают общаться, запираются где-то в замкнутом, недоступном миру пространстве, либо предаются немотивированному… нет, мотивированному, объяснимому, но неоправданному веселью, пирам во время заразы. Но вот болезнь неопасна для окружающих, но ее фатальность заставляет всех «слышать стук колес». Известно, за кем едет повозка, но все равно не надо спрашивать — слышит каждый. И тогда, под лучом этой окаянной болезни, какая-нибудь обычная шутка, даже не проступок, а какое-нибудь будничное действие могут вдруг окраситься в злодейские цвета. Разговор вдруг утыкается в несуществующую стену и либо так и не может начаться, либо обрывается на самой важной, а то и случайной фразе, либо сводится к быстротекущей болтовне. Даже молчание, пауза — естественные пустоты в человеческих взаимоотношениях, без которых не было бы простора для чувств и мыслей, — становятся фальшивыми. И в этой разрастающейся фальши бывает трудно произнести обычную просьбу о помощи, высказать откровенный страх, когда он, безусловно, имеет право быть. Нормальное общение разрушается. Да, болезнь не всегда личное дело заболевшего. Одни это знают, другие неосознанно чувствуют, а третьи живут себе прежней растительной жизнью, ничего не меняя в своем безмятежном, полудумающем взгляде на мир.
