Ивлин Во - Сенсация
— Да, сэр. Благодарю вас, сэр. Спокойной ночи, сэр.
— Спокойной ночи, Кутберт…
Повернувшись к Уильяму, он сказал с теплотой в голосе:
— Это очень храбрый человек. Был моим денщиком во время войны. Никогда не отходил от меня ни на шаг, поэтому я представил его к кресту Виктории. Он и теперь всегда рядом. Неплохо вооружен, кстати.
Вернувшись в купе, Уильям долго лежал без сна, дремал, просыпался и наконец, подняв шторы, увидел виноградники, сливы и пахучий, пыльный кустарник.
8
В Марселе он заметил, что его вчерашний собеседник тоже сошел с поезда, но был слишком занят, чтобы задуматься над этим фактом. Уильям видел, как щеголеватый плотный господин скользнул за барьер, на несколько шагов опережая своего камердинера, но в ту же секунду тяжкое бремя заботы о багаже вытеснило из его головы все прочие мысли.
ГЛАВА V
1
Пароходы, на которые Уильям опоздал, были современными, комфортабельными и быстрыми — в отличие от «Francmaçon»,[12] на котором ему пришлось в результате плыть. Он был построен в эпоху паровых двигателей, меблирован соответственно вкусам той поры и предназначался для борений с крутыми волнами и ледяными ветрами Северной Атлантики. Конец июня в Суэцком заливе ему мало подходил. На палубах не было места для шезлонгов, в кабинах — вентиляторов, и проветривались они только через узкие амбразуры, приспособленные для отражения натиска совсем других ветров. Пассажиры безжизненно лежали на красных плюшевых диванах салона. Резные панели красного дерева надежно защищали их от морского воздуха, сверху нависал геральдический потолок. Свет к ним поступал как тусклый — через цветные стекла искусственных окон, так и слепяще-белый — через распахнутую дверь, откуда также доносились скрип лебедки, запах трюма и нагретого железа, топот босых ног и хриплый, злой голос второго помощника капитана.
Уильям сидел в жарком, мягком кресле с картой Эсмаилии на коленях. Глаза его были закрыты, голова лежала на груди. Он крепко спал и во сне видел свою школу, в которой преподавателями были негры, а директором — его бабушка, что не вызвало у него никакого удивления. В дюйме от его уха страшно громыхнуло что-то медное, и тихий голос произнес: «Опет, позалста». Яванец с гонгом двинулся осуществлять свою апокалиптическую миссию дальше, а Уильям остался сидеть, обливаясь потом и злясь, что его разбудили. Есть он не хотел.
Сидящий в соседнем кресле французский колониальный чиновник, никогда не расстававшийся со своими двумя детьми, проворно встал. Они впервые виделись с Уильямом в этот день и поэтому обменялись рукопожатием и посетовали на жару. Уильям уже усвоил, что каждое утро все пассажиры должны здороваться за руку.
— А мадам?
— Она страдает… Вы по-прежнему изучаете карту Эсмаилии? — Они вместе повернули за угол и стали спускаться в ресторан; чиновник вел спотыкающихся детей. — Это неинтересная страна.
— Да.
— И очень бедная! Если бы она была богатой, то давно принадлежала бы Англии. Зачем она вам нужна?
— Но она мне вовсе не нужна.
— В ней нет ни нефти, ни олова, ни золота, ни железа — ровным счетом ничего, — продолжал чиновник, раздражаясь при мысли о столь неуемной жадности собеседника. — Что вам там надо?
— Я журналист.
— О, для журналиста, конечно, любая страна — богатство.
За столом они были одни. Чиновник повязал вокруг горла салфетку, заткнул ее нижний конец за пояс и посадил на каждое колено по ребенку. Он всегда приступал к еде подобным образом и детей кормил из своей тарелки поочередно — досыта, до пресыщения. Протерев стакан концом скатерти, он положил туда лед и налил терпкого сине-красного вина, которое подавалось бесплатно. Маленькая девочка сделала глубокий глоток.
— Очень полезно для пищеварения, — пояснил отец, подливая вина сыну.
За столом оставалось еще три места: жены чиновника, капитана корабля и жены капитана. Двое последних стояли на мостике, наблюдая за разгрузкой. Капитан вел откровенно домашний образ жизни. Половина палубы была отдана в его распоряжение, и сквозь щели и перегородки виднелась широкая кровать на медных ножках и другая нетипичная для морского волка мебель. Жена капитана отгородила для себя еще и маленькую веранду, где стояли пальмы в кадках и сушилось белье. Там она проводила почти все свое время, что-то зашивая, гладя, и часто можно было видеть, как она, шлепая тапками, входит в рубку, вооруженная метелкой из перьев. Иногда она, окутанная пряными азиатскими ароматами, спускалась к столу, и к ногам ее жалась крошечная лысая собачка. Но в порту она всегда стояла рядом с мужем, улыбаясь агентам торговых компаний и инспекторам карантинной службы и зорко присматривая за движением контрабанды.
— Даже если представить, что в Эсмаилии есть нефть, — сказал чиновник, возобновляя разговор, который вел с первого дня путешествия, с тех самых пор, когда Уильям объяснил ему, кто он такой, — как вы ее оттуда вывезете?
— Но я не занимаюсь коммерцией. Я военный корреспондент.
— Война — это та же коммерция.
Знания Уильямом французского хватало ровно на то, чтобы говорить на общие темы и обмениваться вежливыми репликами. Словесные бои за обеденным столом изнуряли его, поэтому сейчас, как и прежде, он сдался на милость француза, проговорив «Peut-être»[13] с интонацией, в которой, как он надеялся, звучал галльский скептицизм, и перевел взгляд на предлагаемое ему блюдо.
Это была рыба — белая, холодная, с гарниром. Дети отвергли ее с криками ужаса. Она помещалась на подносе фальшивого серебра. Два больших коричневых пальца цветного стюарда вонзались в кольцо из майонеза. Овощные ромбы и завитушки симметрично расходились по глазированной спине рыбы. Уильям грустно смотрел на нее.
— Очень опасно! — сказал чиновник. — В тропиках легко получить заболевание кожи…
…Далеко, среди прохладных камней лежала форель — носом к истоку, задумчивая, сонная, в водах Таппок-магна. В небе летела неправдоподобно яркая стрекоза. Голубовато-пепельная, в шрамах от гриля, с белыми бусинами глаз, форель лежала на тяжелых серебряных блюдах. «Свежая зелень речного берега, выгоревшая терракота обоев в столовой, краски далекого Ханаана, брошенного рая, — думал Уильям, — где они? Вернусь я когда-нибудь в эти родные места?..»
— …Il faut manger, il faut vivre, — сказал француз, — qu'est-ce qu'il y a comme viande?[14]
И в этот момент, неожиданно, в раскаленной пустыне Уильяму был дан знак.
Чей-то голос произнес по-английски: «Не возражаете, если я брошу тут якорь?» — и у стола появился незнакомец, будто возник из воздуха, будто его наколдовал Уильям, а вернее, будто его наколдовал неопытный джинн, по-своему истолковавший невысказанное желание Уильяма.
Он был англичанином, но на первый взгляд не лучшего качества. Его полосатый фланелевый костюм хорошо подчеркивал талию, как любят говорить портные. Рукава пиджака были обужены по моде. Полдневная жара превратила его в морщинистую, мокрую, больших размеров тряпку, от которой шел пар. Двубортный жилет был расстегнут и открывал рубашку и подтяжки.
— Оделся не по погоде, — счел нужным пояснить англичанин. — Спешил!
Он тяжело плюхнулся на стул рядом с Уильямом и вытер салфеткой шею под воротником.
— Уф-ф… Что пьют на этой посудине?
Француз, с самого начала взиравший на него с неприязнью, наклонился вперед и язвительно заговорил.
Пришелец поощрительно улыбнулся ему и спросил Уильяма:
— Что говорит папаша семейства?
Уильям дословно перевел:
— Он говорит, что вы заняли место жены капитана.
— Да ну? И какая она из себя? Хорошенькая?
— Толстая, — ответил Уильям.
— Наверху с капитаном стояла какая-то тетка. То, что я называю «мечта дистрофика». Она?
— Да.
— Не годится. Для меня, во всяком случае.
Француз наклонился к Уильяму.
— Это столик капитана. Ваш друг может сидеть здесь, только если его пригласят.
— Я с ним не знаком, — сказал Уильям. — Это его дело.
— Капитан должен представить его нам. Это место занято.
— Надеюсь, я тут никому не мешаю, — сказал англичанин.
Стюард предложил ему рыбу. Он поглядел на нетронутые завитушки и положил себе кусок.
— Если хотите знать мое мнение, — сказал он бодро, с набитым ртом, — то рыба не фонтан, но я не любитель французской кухни. Эй ты. Альфонс, comprenez,[15] пинта горького?
Стюард изумленно посмотрел на него, потом на рыбу, потом снова на него.
— Не нраисса? — спросил он наконец.
— Не нраисса не то слово, только речь сейчас о другом. Мне нраисса большая кружка «Басса», «Уортингтона» или чего там у вас есть. Понимаешь, comme ça,[16] — он сделал вид, будто пьет. — Вы не знаете, как по-французски «пиво»?
