Эммануил Казакевич - Двое в степи
Он начал переодеваться, сам не зная зачем,– вероятно, по усвоенной за последнее время привычке кому-нибудь подчиняться. При этом его рука нащупала в кармане гимнастерки бумажку. Он быстрым движением переложил ее в брючный карман:
Пение в соседнем дворе оборвалось, и тот же голос громко позвал:
– Соседка! Прошу ко мне, погуляешь с нами! И гостя своего зови. Угощу!… Гулять так гулять…
Мария нахмурилась, ничего не ответила и ушла, унеся с собой гимнастерку Огаркова. Когда она исчезла в дверях своей избы, Огарков бережно вынул из кармана ту самую бумажку.
Он держал в руках единственный документ, удостоверяющий или, вернее, отрицающий прошлую жизнь Огаркова – приговор Военного Трибунала. Он прочитал его внимательно и подробно, почти по складам, с чувством жгучего любопытства, как совсем посторонний человек. Потом его затуманившийся взгляд скользнул по свежему холмику, и он вспомнил, что вот здесь лежит не кто иной, как Джурабаев, лежит и никогда больше не встанет. И, значит, он, Огарков, свободен.
Горькая, но буйная радость охватила Огаркова. Он скомкал клочок бумаги и отшвырнул его от себя. Слабый ветер нехотя подхватил бумажку, неторопливо протащил ее по земле, чуть приподнял на воздух и равнодушно оставил валяться среди одуванчиков.
И тут над самым ухом Огаркова внезапно раздался хриплый голос:
– Мое почтение новому соседу! Давай знакомиться.
Огарков быстро оглянулся. На него сквозь плетень смотрел с настороженной ухмылкой большой краснолицый человек. Он простирал через прорехи в плетне большие руки к Огаркову, словно жаждал обнять и облобызать его, быть с ним вместе. И на нем была надета точно такая же вышитая рубашка, какая была теперь на Огаркове.
Огарков с минуту внимательно смотрел в глаза тому человеку, а тот человек тоже смотрел и молчал. Потом Огарков поднялся, медленно подобрал с травы смятую бумажку и, не оглядываясь, пошел в избу.
В избе было прохладно и тихо. Тикали ходики. За окном на веревке сушилась уже выстиранная гимнастерка. В соседней комнате слышались негромкие голоса женщин.
В углу стояло большое зеркало, и Огарков подошел к нему.
Перед ним оказался высокий статный человек в белой вышитой рубашке и, как ни странно, с короткой, но густой белокурой бородой.
Огарков с бородой? Нет, это не мог быть Огарков. Да и лицо – загорелое, обветренное, шоколадного цвета – почти не похоже было на огарковское лицо.
Он отвернулся от зеркала, чтобы не видеть своего нового обличья.
Мария внесла кипящий самовар и накрыла на стол. Они стояли несколько мгновений почти вплотную друг к другу, потом она, слегка покраснев, отпрянула и сказала:
– Кушайте.
Но Огарков не садился. Где-то далеко грянул одинокий пушечный выстрел. Огарков посмотрел на Марию и встретился с ее взглядом, напряженным и ожидающим. Он сказал:
– Мне надо идти.
– Вам гимнастерку дать? – покорно спросила она.
– Да.
– Вас в части ждут?
– Да.
Они впервые посмотрели прямо в глаза друг другу, и она вздохнула с каким-то непонятным облегчением. Да, она хотела, чтобы он остался, но не так остался, как тот, распевавший песни в соседнем дворе.
Она принесла еще влажную гимнастерку и утюг, полный мерцающих угольков. Она выгладила гимнастерку и пришила оторвавшуюся на шинели пуговицу. Он любовался ее быстрыми и гибкими движениями, полный благодарности за то, что она так заботливо собирает его в дорогу, «в дальнюю, дальнюю дорогу»,– думал он устало и почти совсем уже без горечи.
Он переоделся, взял оба автомата – джурабаевский и свой, трофейный, и положил в карман красноармейскую книжку и партийный билет Джурабаева, лежавшие на подоконнике.
Выйдя из станицы и поднявшись на гребень, они увидели Дон. В овраге зенитной батареи уже не было, среди зеленой травы чернели окопы, в которых раньше стояли пушки.
Внезапно раздался оглушительный взрыв. Огарков с Марией переглянулись.
– Переправу взорвали,– сказала она.
Он растерянно остановился. Она с напряжением ждала, что он скажет. Обломки моста с шумом падали в воду.
«Опоздал»,– подумал он, глядя на реку ничего не видящими глазами.
– Я вплавь доберусь,– пробормотал он.
Она сказала:
– У меня здесь лодка спрятанная.
Они пошли вдоль реки обратно к станице. Спустившись по крутому берегу, Мария исчезла среди густых зарослей у самой воды. Вскоре она позвала его. Он спустился к ней и увидел в камыше мaленькую душегубку с одним коротким веслом.
– Вот,– сказала Мария.
– А как с лодкой быть? – спросил он.
Она, глядя вдаль, махнула рукой.
– Пусть там остается.
В голубом высоком небе прогудел немецкий разведчик. Мария припала к плечу Огоркова и зашептала:
– Когда вернетесь, заходите к нам, если не забудете про меня.
– Не забуду,– сказал он дрогнувшим голосом.
– Управитесь один? – спросила она минуту погодя.
– Я на Волге вырос,– ответил Огарков и переступил борт душегубки.
Мария быстро и еле сдерживая слезы оттолкнула лодку от берега и сказала:
– Вот мы под немцем остаемся. Возвращайтесь поскорее.
Он машинально ответил:
– Хорошо, вернемся.
Лодка понеслась вперед, и вскоре Огарков очутился на середине реки. Одинокая фигура женщины на берегу исчезла из виду.
Оглядевшись кругом, Огарков ощутил в душе чувство необычайной свободы и даже счастья. Он сидел на корме и подгонял лодку сильными ударами весла то вправо, то влево. Нос лодки приподнялся, и поверх носа виднелся крутой склон восточного берега, крылья ветряка и труба сахарного завода, а над всем – небо с белыми облаками.
Все это было видано и перевидано много раз с детства, но никогда не было при этом того безграничного чувства свободы, которое он испытывал теперь.
И ему захотелось, чтобы его хоть на одно мгновение увидали мама и Джурабаев. И если жива маленькая химинструкторша Валя, так чтобы и она увидела его. И командир саперного батальона, и курносый лейтенант, и лейтенант в немецкой плащ-накидке, и батальонный комиссар с квадратным лицом, и старик, похожий на Льва Толстого, и Синяев, и жена командующего. Чтобы все они видели, что он не жалкий беглец, убегающий от смерти, а человек, сознающий свою вину и готовый держать за нее ответ.
Лучше всего было бы, если бы пуля с самолета – вражеская пуля! – попала не в Джурабаева, а в него. Он лежал бы под холмиком во дворе у Марии, прислушиваясь к шелесту листьев и трав и сам превращаясь в травы и листья и в красные ягоды малины. И он бы вскоре дождался знакомого топота солдатских ног, услышал бы голоса своих товарищей, с боями и песнями идущих обратно на запад. А в этой лодочке плыл бы теперь человек, достойнее его,– Джурабаев.
Но раз уже случилось так, а не иначе, и он, Огарков, получил свободу и выбор – он поступит, как сын своей страны, готовый умереть от ее руки, потому что не в силах жить, виновный и отринутый ею.
Лодка ударилась о берег. Огарков высадился, вытащил лодку и пошел.
Он прошел мимо саперов, роющих окопы, мимо пехотинцев, спавших на солнцепеке, мимо полевых кухонь, мимо артиллерийских батарей. Он прошел станицу и другую, здороваясь с солдатами и офицерами, он пил воду из колодцев и ел помидоры с бахчей. Его лицо было приветливо и печально, и люди, чувствуя в нем что-то значительное, сердечно встречали его.
Ему хотелось поскорее умереть, чтобы не сожалеть о жизни, суровой, но прекрасной.
На большой дороге, по которой не прекращалось движение частей и обозов, он увидел двух верховых и в едущем впереди узнал лейтенанта Синяева. Тогда он в последний раз пережил минутную слабость,– почти панический страх. Он вздрогнул, остановился и сделал движение назад, в придорожные кусты. Потом опомнился, подошел к Синяеву, ехавшему шагом, притронулся к седлу и сказал:
– Здравствуйте, товарищ лейтенант.
Синяев не узнал Огаркова и коротко осведомился:
– Чего?
– Вы меня не узнаете? – спросил Огарков.
Синяев посмотрел на Огаркова и сказал:
– Вы обознались.
Огарков снял руку с седла, некоторое время шел молча рядом с лошадью, потом назвал себя:
– Я – Огарков.
Синяев изменился в лице.
– Как? – спросил он, ошеломленный.
Огарков кратко рассказал, каким образом он очутился здесь, и сдавленным голосом спросил Синяева:
– Вы не в штаб армии едете?
– Туда,– ответил Синяев.
Он соскочил с коня и пошел рядом с Огарковым. Так шли они молча всю дорогу до той обсаженной тополями станицы, где разместился штаб.
* * *
Не будет преувеличением сказать, что в последующие дни все полевое управление армии, от солдат-посыльных до генералов, было озабочено и захвачено судьбой Огаркова. Его возвращение, по сути дела вполне добровольное, в распоряжение трибунала, приговорившего его к расстрелу, поразило и растрогало людей, хотя и ожесточенных отступлением, тяжелыми лишениями и смертью друзей.
Все ждали результатов доследования и окончательного решения с нетерпением и не без опасений, так как прекрасно знали, что трибунал, как учреждение, может и не принять во внимание возвращение Огаркова: формально поступок этот мог считаться вполне естественным и само собой разумеющимся. И некоторые офицеры из самых молодых (в первую очередь, разумеется, Синяев) уже заранее обвиняли трибунал в черствости и формализме.
