Эптон Синклер - Между двух миров
Бьюти больше не могла терпеть, она должна была поговорить с Ланни. Она вошла в его комнату, торжественно закрыла дверь, уселась рядом с ним и заглянула ему в глаза. — Ланни, скажи мне честно!
— Что, дорогая?
— Ты влюблен в Мари де Брюин?
— Господь с тобой! — воскликнул Ланни. — Она славный человек и очень умная женщина. С ней приятно беседовать.
— Но, Ланни, это игра с огнем! Мужчины и женщины не могут…
— Забудь об этом, — сказал он, — она для меня вторая мать.
— Не довольно ли одной?
— Ты лучшая из матерей; но ты не читаешь книг, которые я читаю, и не играешь вещей, которые я играю.
— Если ты захочешь, Ланни, я тоже могу.
— Сохрани тебя бог! Для тебя это будет тяжкий труд, это испортит тебе нервы и, может быть, даже цвет лица. Разреши мне иметь подсобную мать и не ревнуй.
— Это не ревность, Ланни. Я беспокоюсь о твоем будущем.
— Уверяю тебя, что беспокоиться нечего, — решительно возразил он. — Она в самом деле честная женщина, хоть теперь это и редкость, как ты сама знаешь.
— Но, Ланни, это противно человеческой природе, у вас непременно выйдет роман.
— Пока я еще об этом не думал, дорогая, но если ты настаиваешь, я поговорю с ней. — На лице его была усмешка.
Но Бьюти было не до смеха.
— Что ты, что ты! — отшатнулась она.
Она прекратила разговор. Но как она ненавидела эту коварную интриганку. «Честная», как же! Женщину создал сатана! Эта особа прекрасно знает, что Ланни наивен и мягкосердечен — вот она и кокетничает «печалью». «Господи! — думала Бьюти. — Как будто у меня мало печалей! Но я улыбаюсь, я стараюсь быть веселой; я не брожу с плаксивым видом, не вздыхаю, не читаю стихов и не декламирую их, закатывая глаза! Боже мой, что за дурачье эти мужчины!»
VIВстревоженная мать, хотя и действуя с наилучшими намерениями, заронила искру в пороховой погреб. Ланни задумался над ее словами. Может ли быть, чтобы он влюбился в Мари де Брюин? Каково это будет — любить ее? Природа не замедлила ответить: горячее чувство наполнило сердце Ланни, в котором теперь всегда присутствовал ее образ — ее доброта и приветливость, ее красота, не сразу замеченная, но постепенно им завладевшая. Он решил, что если еще не любит ее, то легко может полюбить. Да почему бы и нет?
Эта мысль так занимала его, что он не мог не заговорить с ней о родившемся в нем чувстве. Он с нетерпением ждал часа, когда старая дама обычно уходила в школу кормить сирот, детей солдат, погибших на войне; Мари ходила туда не так часто — может быть, потому, что она предпочитала общество Ланни обществу детей-сирот.
Они были одни в маленькой гостиной; Ланни сидел в глубоком кресле, согнувшись и упираясь локтями в колени. — Послушайте, Мари, — сказал он. — Меня интересует одна мысль. Я хотел бы знать, можем ли мы полюбить друг друга?
— Ланни! — крикнула она.
Он видел, что она взволнована.
— Вам никогда не приходила в голову такая мысль?
Она опустила глаза. — Приходила, — прошептала она. — Я думала об этом, но надеялась, что вы не думаете.
— Почему?
— У нас такая хорошая дружба.
— Конечно, но разве нельзя быть и друзьями и влюбленными? Это была бы двойная радость.
— Нет, Ланни, — это погубит все.
— Почему, ради бога?
— Вам не понять…
— Я постараюсь. Можете вы откровенно ответить мне на несколько вопросов?
— Хорошо. — Голос ее был слаб, словно она заранее знала, что вопросы будут мучительны.
— Любите вы хоть сколько-нибудь вашего мужа?
— Нет.
— Чувствуете вы какие-нибудь моральные обязательства по отношению к нему?
— Дело не в этом, Ланни.
— А в чем же?
— Это трудно объяснить.
— Постарайтесь.
— Я отдала этому человеку свою душу и родила ему двух сыновей, а потом я открыла, что он отвратителен.
— И вы решили, что всякая любовь отвратительна?
— Нет, не то. Я решила, что не опущусь до его уровня. Я буду исполнять свой долг, хотя он и не исполняет своего.
— Что же вы, вроде индийской вдовы, которая всходит на костер, когда сжигают тело ее мужа?
— Нет, — сказала она опять еле слышно. Сравнение было несколько преувеличенным.
Ланни тщательно продумал то, что решил сказать ей. Он не хотел увлекать ее помимо ее воли, он обращался к ее разуму. Он заговорил медленно и точно, словно произнося заученную речь. — Если бы я полюбил вас, то любил бы всей душой, всем существом. Это была бы чистая и честная любовь, которой вам не пришлось бы стыдиться. Я был бы внимателен и нежен, и вы могли бы не бояться горестных сюрпризов. Я уверен, что вы могли бы сделать меня счастливым, да и я надеюсь дать вам хоть немного счастья. Я прогнал бы тяжелые мысли, которые вас терзают; я любил бы нас так, что ваше лицо перестало бы быть маской скорби.
— Неужели я произвожу такое впечатление? — спросила она, неприятно задетая.
— Такой вы показались мне, когда я увидел вас у миссис Эмили. Но с тех пор магия любви уже сделала свое дело. Ведь вы любите меня немножко?
— Да, Ланни, — прошептала она.
— Ну, тогда выбирайте — великое счастье или великая мука! Что вы изберете?
— И вы думаете, что мы имеем право поступать, как нам нравится?
— Я думаю, что наша с вами жизнь очень важна для нас, но больше никого на свете не касается.
Ее ресницы опустились, и Ланни видел, как дрожали ее губы. Он обнял ее и тихонько коснулся губами ее щеки. Откинув голову назад, он взглянул на нее. — Что же вы мне скажете?
— Ланни, — шепнула она. — Мне надо подумать.
— Сколько же времени вам надо думать?
— Не знаю. Я вам напишу. Все это так ошеломило меня. Сыграйте мне что-нибудь доброе, нежное — похожее на вас..
ГЛАВА ПЯТАЯ
Печали мира
Эрик Вивиан Помрой-Нилсон продолжал со всем своим британским упорством изучать писательское ремесло. Несколько издателей заинтересовались его работой; ему приходили в голову всё новые темы, и он яростно трудился над ними. Закончив статью, он читал ее Ланни, и тот всегда находил ее замечательной, но Рик часто заявлял, что она ни к чорту не годится и ее остается только порвать. Среди кучи рукописей, среди вещей, которые разбрасывал ребенок, трудно было содержать в порядке маленькую виллу, но Нина не ленилась убирать и весело говорила, что после всего, что им пришлось испытать, и то уже счастье, что они все живы. Время от времени Бьюти решала, что они живут слишком уединенно, и устраивала пикник или прогулку на лодке, что не очень занимало их, но зато очень занимало самое Бьюти.
Не прошло еще и года с тех пор, как Ланни дал себе слово больше никогда не иметь дела с международной политикой, напыщенными болтунами и чванными бюрократами, которые задавали тон на конференциях. Но время залечивает раны, и боевой конь, отдыхающий на мирном лугу, чутко внимает звукам отдаленной битвы, грому барабана и боевым кликам. Ланни не поверил бы, что ему снова захочется увидеть ангелоподобного Дэвида Ллойд Джорджа, или француза Мильерана, или итальянца Нитти.
Но однажды утром в конце апреля Рик позвонил Ланни и прочел ему телеграмму от редактора одного лондонского либерального еженедельника. В Сан-Ремо, на итальянской Ривьере, состоится конференция союзных премьер-министров, и редактор предлагал Рику попытать счастья и написать о ней статью. Он не обязывался напечатать ее, но конференция, по его словам, даст интересный материал, и уж от самого Рика зависит — ознакомиться с фактами и хорошо подать их. Рик решил, что такой случай упускать нельзя. Он предполагал выехать сегодня же. Не хочет ли поехать и Ланни?
Раз речь шла о том, чтобы помочь Рику написать очерк, которым он, может быть, составит себе имя, преданный друг Рика немедленно устремился к себе в комнату и начал укладывать чемоданы.
Он решил отвезти Рика на машине; может быть, им удастся проникнуть за кулисы конференции.
Городок Сан-Ремо приютился в хорошо защищенной бухте. Гавань ограждена волнорезом в форме полумесяца, а вздымающиеся одна над другой горные цепи заслоняют бухту от северных ветров. Узкие улочки Старого города вьются по холмам, а дома укреплены тройными контрфорсами — защита от землетрясения. На главных улицах по фасадам домов сводчатые галереи, и галерея одного дома тесно примыкает к галерее следующего, ни один дом не стоит отдельно, особняком. Рик сказал, когда они проезжали мимо: — Вот урок для народов Европы — пусть бы строили свои государства, как здесь строят дома.
Высоко на откосе холма, к которому вела огороженная дорога, стояла претенциозная двухэтажная вилла с полукруглым портиком и высокими тонкими колоннами; называлась она «вилла Девашан». Некогда это был «новый эдем» теософов, а теперь здесь держали совет союзные премьер-министры. Ланни Бэдду достаточно примелькалась европейская роскошь, он знал, что он найдет внутри, еще до того, как ему был открыт доступ в здание. Просторные залы с громадными люстрами, нависшими над головой, — не хотелось бы ему оказаться под ними при очередном землетрясении. Тяжелые плюшевые занавеси, защищающие от смертельной опасности — проникновения свежего воздуха. Золоченые кресла, обитые светлым шелком или атласом, на котором тотчас станут заметны следы от соприкосновения с человеком. Столы с инкрустацией, на резных ножках, такие же стандартные, как бороды египетских фараонов. Ланни заранее предполагал, что в искусстве интерьера господа теософы недалеко ушли от своих христианских собратьев, и он не ошибся.
