Винцас Миколайтис-Путинас - В тени алтарей
Наконец она подошла к нему.
— Вам самое вкусное, потому что вы последний! — весело прощебетала она, блестя глазами.
Людас покраснел, его даже в жар бросило. Неловко положил он в свою чашку сахар и брызнул ей на руку.
— Ой! Горю! — воскликнула она, тряхнув пальцем.
Бедному семинаристу хотелось сквозь землю провалиться.
— Ну, ничего… Мне нравится все горячее, — успокоила его Люце, садясь рядом.
«Что бы ей сказать?» — ломал голову Васарис, но, как на зло, не находил ни слова. К счастью, настоятель позвал зачем-то Люце. У Людаса с груди точно камень свалился, хотя он и был недоволен собой. «Дурак я, дурак. Ни одного слова не сказал. Что она обо мне подумает?» Людас чувствовал, что он смешон, и ему было стыдно. Однако он побаивался, как бы эта нахальная девчонка не вернулась и снова не уселась с ним рядом. На всякий случай он встал и присоединился к другим семинаристам.
Людас вернулся домой вымотанный и утомленный избытком дневных впечатлений. Он еще не мог в них разобраться. Он никем не возмущался и никого не осуждал. Но ему казалось, что он приобрел какой-то опыт, которого прежде у него не было. Пережитые впечатления осели в глубине его души. Всплывут ли они еще когда-нибудь и взволнуют ли его снова?
Пропахшая стружками горница была для него в тот вечер самым приятным местом на свете, потому что там ничто не могло встревожить его души, успокаивающейся от дневной шумихи и впечатлений.
Заснул он в ту ночь глубоким юношеским сном.
VIIЗа неделю события, происшедшие в день святого Лаврентия, значительно потускнели в его памяти. Ссора настоятеля с шилучяйским викарием, конечно, была очень неприятной, но ни на одного из них не набросила тени. Васарис был на стороне викария, хотя и понимал, что тот вел себя бестактно и мог задеть настоятеля. То, что ксендзы любят на престольных праздниках выпить, ни для кого не было тайной и никого не возмущало. А о том, что произошло вечером в саду, они с Петрилой ничего толком не знали, и Васарис уже сомневался: видел ли он кого-нибудь в темноте или все это ему померещилось? Во всяком случае, если в аллее и был кто-нибудь, то уж, наверное, не викарий и не Люце.
Ярче всего в его памяти запечатлелся образ Люце. Весь промежуток от ее появления и до момента, когда настоятель ее зачем-то позвал, Васарис не только отлично помнил, но и живо ощущал, как он волновался при ее приближении, как смущался от ее болтовни, как сконфузился, когда обжег ей руку, и как сердился на себя за свою дурацкую стеснительность и неловкость. Недовольство собою мучило его всю неделю, оно то пропадало, то снова появлялось, принимая различные формы. Наконец Васарис твердо решил при первой же встрече исправить свою ошибку. Он представлял себе ту же сцену с кофе уже в исправленном виде: что бы он сказал вначале, как положил бы сахар и какая бы у них завязалась беседа. Он старался предусмотреть все обстоятельства и подробности. Незаметно эта сцена растягивалась и уже не умещалась в рамках минувшей встречи. После года семинарского аскетизма мечтательно-романтическое воображение Людаса грозило воспламениться от малейшей искры. Однако все эти мечты были так наивны и невинны! Ему ни разу и в голову не приходило, что в них может таиться что-либо опасное или недостойное. Правда, порождало их не столько эротическое чувство, сколько юношеское самолюбие, уязвленное при первой встрече с молодой, красивой девушкой.
Намечая в своих мечтах план действий, Васарис от души жалел, что каникулы кончаются и осуществление этого плана придется отложить до следующего года. Поэтому он необычайно обрадовался, когда, приехав в последнее воскресенье к настоятелю, получил письмо от Петрилы. Товарищ предлагал ему выехать на день раньше, завернуть к нему на проводы и на другое утро вместе отправиться в семинарию. Васарис, не долго думая, принял приглашение. Он не сомневался, что на проводах Петрилы будут оба ксендза и Люце.
Знай Васарис немного лучше Люце, он, вероятно, меньше терзался бы после первой встречи и меньше ждал второй. Но он был так юн и так мечтательно настроен, что вел бы себя совершенно так же, будь на месте Люце любая, хоть сколько-нибудь привлекательная девушка.
Питомицу настоятеля Люцию все звали Люце. Происхождение ее никому достоверно известно не было, да никто им особенно и не интересовался. Настоятель был из дальних мест, родни и близких в приходе не имел, и другие ксендзы знали его биографию лишь в общих чертах. Люце будто бы была дочкой покойной сестры, отца она потеряла еще раньше. Настоятель ее приютил, вырастил и дал образование. Вот и все, что о ней знали. Злые языки поговаривали, что Люце ни лицом, ни характером не походит на литовку, что настоятель провел молодость в Польше и там сблизился с молодой, веселой соломенной вдовушкой. Словом, появление настоятеля сопровождали кое-какие сплетни, но, не найдя благоприятной почвы, они заглохли. Люце училась в Вильнюсе, где дядя устроил ее в приличном пансионе, а по окончании гимназии приехала отдыхать в настоятельскую усадьбу. Дядя присматривал ей подходящую партию, но племянница, казалось, о замужестве серьезно не думала. Ей больше нравилось бездельничать в дядиной усадьбе, особенно с той поры, как она подружилась с ксендзом викарием.
Викарий прихода ксендз Зигмас Трикаускас приехал в Клевишкис год тому назад, как раз той весной, когда Люция кончила гимназию. Сам он проучился три года в Петербургской духовной академии. По каким причинам он ее не закончил и был назначен в здешний приход — никто не мог бы сказать. Одни предполагали, что петербургский климат был вреден его здоровью, другие утверждали, что епископ отозвал Трикаускаса за какие-то столичные грешки.
Ксендз Трикаускас был еще очень молод, но в качестве «академика» знал себе цену и на рядовых викариев поглядывал свысока. Хотя проведенные в академии три года кончились неудачей и никакой ученой степени Трикаускас не получил, но зато он привез отлично сшитую сутану с пелериной, палку с монограммами и серебряным набалдашником, пенсне на шнурке и десятка два оперных либретто. Кроме того, он мог сыграть на пианино несколько популярных арий, а иные из них даже артистически пел, так как голос у него был красивый. С подобным запасом «духовных» богатств, хорошими манерами, складной речью, да еще окруженный ореолом академии, ксендз Трикаускас в любом городе, будучи даже простым викарием, проник бы в высшее общество. Поэтому, когда он попал в родной приход семинариста Петрилы, то почувствовал себя незаслуженно обиженным и, неизвестно кому в отместку, решил пренебрегать своими обязанностями. Однако настоятель прихода ксендз Кимша, много повидавший на своем веку, сразу раскусил своего нового викария и так сумел воспользоваться его слабостями, что уже через несколько недель ксендз Трикаускас за глаза называл его достойнейшим настоятелем во всем благочинии и, сам того не подозревая, плясал под его дудку. Укреплению добрых отношений немало содействовала и воспитанница настоятеля Люце.
Когда ксендз Трикаускас был назначен викарием прихода, она уже окончила гимназию и поселилась у дяди. Увидав симпатичного, хорошо одетого и воспитанного викария, она тут же приняла близкое участие в его устройстве. Прежде всего Люце уговорила дядю отремонтировать дом причта, который, говоря по правде, был достаточно запущен. Трикаускас пока что поместился в гостиной настоятеля Кимши. Знакомство с красивой родственницей настоятеля быстро развивалось. Оба они любили музыку. Люце неплохо играла и часто засиживалась в гостиной, где стояло пианино. Ксендз Трикаускас достал оперные либретто и арии, музицируя, молодые люди делились впечатлениями, она о Вильнюсе, он — о Петербурге. Взаимная симпатия росла с каждым днем.
Но прошел год, жизнь в настоятельской усадьбе утратила новизну, и в поисках новых впечатлений живая девушка стала обращать внимание на посещавших настоятеля молодых ксендзов и семинаристов. Впрочем, случаев представлялось мало и ей не удалось завязать интересных знакомств. Семинариста Петрилу она оставила в покое, потому что он показался ей дурно воспитанным. Он, и вправду, был неотесанным малым. Вообще же ей было бесконечно приятно, если она замечала, что на кого-то «произвела впечатление», и ей непременно хотелось это впечатление продлить и углубить.
На престольном празднике Люце прекрасно заметила, что самое большое впечатление она произвела на юного семинаристика, который от волнения ошпарил ей руку и не мог выговорить ни слова. Семинарист ей понравился. Узнав, что он живет недалеко, Люце решила не упускать его из виду, и уже одна эта мысль доставила ей немалое удовольствие.
— Кого вы позвали на ваши проводы? Скучно не будет? — спросила она Петрилу. Услыхав, что в числе других ожидается и Васарис, Люце обещала приехать.
В назначенный день Людас простился с домашними и, напутствуемый благословлением матери, с сундучком, набитым сухарями и всякой другой снедью, уселся с отцом в бричку и отправился к Петриле. Он успокоил родителей обещанием, что в будущем году проводы устроят они. Дорогой Людас думал о возможной встрече с Люце и готовился к ней, как к серьезному экзамену. Вначале он был уверен, что выдержит его как мужчина, но уже с середины пути его отвага начала улетучиваться. Воображение назойливо рисовало ошпаренную руку девушки, заранее подготовленные планы рушились, и вздорными казались ему придуманные слова и выражения. Когда издалека показались деревья, окружавшие хутор Петрилы, Васарис уже начал жалеть о принятом приглашении. Насколько было бы лучше не участвовать в этом шумном сборище незнакомых людей!
