Надежда Тэффи - НОСТАЛЬГИЯ
Рядом с нами на вокзальной тележке сложен наш багаж. Сторожит его немецкий солдат.
Станция освещена скудно. Вдали светит стеклянная дверь — входят и выходят темные фигуры. Там, за этой дверью, наверное, и решаются судьбы мира.
Высокая черная тень шагает к нам. Это Гусь-кин.
— Опять начались муки Тантала — вертишься
под дождем и не знаешь, кому совать взятку,— расте
рянно говорит он.
— Чего они от нас хотят, Гуськин?
— Хотят в карантин сажать. Плохо им, что у них
в карантине пусто! Что-о? Я им говорю, что мы уже
сидели. А они говорят — покажите бумаги, когда вы
из Москвы выехали. А по бумагам неделю тому на
зад. А где же две недели карантина? Так я отве
тил — что? Я ответил, что я пойду деньги разменяю.
А что вы хотите, чтобы я ответил на подобный
вопрос?
— Как же быть?
— Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты
дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они ка
рантин выдумали? Нужно только разыскать какого-
нибудь еврея, так он нам дорогу покажет.
Гуськин ушел.
— Знаете, господа, нужно попробовать погово
рить с солдатом,—надумала я.—Оленушка, начнем
говорить между собой по-немецки, чтобы располо
жить его в свою пользу. Хорошо?
— Я совсем немецкий забыла! — говорит Оленуш
ка.— Помню кое-что из грамматики.
— Ничего, валяйте из грамматики, только с чув
ством.
— Аусгеноммен зинд: бинден, финден, клинген,—
начала Оленушка,—гелинген, ринген…
— Веселее, Оленушка, оживленнее!..
— Нах, ауф, хинтер, небен, ин, штеен, мит дем
аккузатив, — улыбаясь, щебетала Оленушка.
— Мит, hqx, нехст, небст,—отвечаю я, утверди
тельно кивая головой.—Смотрите — солдат на
чинает шевелиться. Валяйте скорее еще!
— Аусгеноммен зинд: бинден, банд, гебунден.
Дринген, дранг…
- Цу, аус…
Солдат смотрел на нас с тусклым любопытством.
— Ну вот, патриотическая жилка у него, очевид
но, завибрировала. Как же быть дальше?
— Может быть, спеть дуэтом «Дас вар ин Шене-
берг»?
— Петь, пожалуй, неудобно. Куда это уставился
наш солдат? Смотрит на мой чемодан.
Я подхожу к нему. Ага! На моем старом чемодане наклейка «Берлин». Вот он куда смотрит. Ну, теперь возьму его голыми руками.
— Берлин! Чудесный город,—говорю я по-немец
ки.— Вы бывали в Берлине?
Нет, он в Берлине не был.
— Ах, когда все это кончится, непременно поез
жайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпин-
ского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…
Ах, ах, ах!
Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.
— А вы были в Берлине?
— Ну, еще бы! Вот доказательство — мой чемо
дан. Берлин, ах, ах!
Ну, однако, пора к делу.
— Да, это было хорошее время — до войны.
А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем
и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в каранти
не, но недолго, потому что мы ужасно здоровые.
Нас и отпустили. Только свидетельство мы не дога
дались взять. Как быть?
Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:
— Лейтенант Швенн.
И еще раз повторил потише, но очень внушительно:
— Лейтенант Швенн.
Потом сразу повернулся и отошел. Победа! Бегу искать Гуськина. Фонари мигают — мелькает по ним суетливая тень. Конечно, это Гуськин.
— Гуськин! Гуськин! Солдат сказал: «Лейтенант
Швенн». Понимаете?
— Хо! Мне уже десять человек сказали «Швенн».
Он там, у начальника. Надо ждать.
Я вернулась к своим.
Солдатский патриотизм так разыгрался, что, по-видимому, и успокоиться не мог.
— Лейтенант Швенн! — повторил солдат, не гля
дя на нас.—Нун? Лейтенант Швенн.
Тогда я догадалась и сказала:
- Шон! Уже!
Он шевельнул бровями и ухом и успокоился.
Подошел Гуськин.
— Ну, что?
— Такие пустяки! Так дешево, что прямо стыд!
Что-о? Только нужно все-таки, чтобы вы сами по
шли поговорить с начальником. Попросите, чтобы
дал пропуск. Он все равно даст, но нужно, чтобы вы.
попросили.
Пошли к начальнику. Что ему сказать — сами не знали.
Начальник — немецкий офицер — сидел за столом. Вокруг — свита, украинская офицерская молодежь.
— Чего же вы так торопитесь? — спрашивала
свита.— Посидите себе у нашем городу.
— Мы очень торопимся. У нас послезавтра в Кие
ве концерт, мы непременно должны быть к сроку на
месте.
Кое-кто из офицеров знал наши имена. Улыбались, смущались, шутили.
— Вот вы вместо того, чтобы задерживать нас,
лучше сами берите разрешение и приезжайте на наш
концерт в Киев,— сказал Аверченко.— Мы вас всех
приглашаем. Приезжайте непременно.
Молодежь заволновалась.
— Концерт? И вы участвуете? Ах, если бы толь
ко было можно!
— Карантин? Какой там карантин,—бессвязно
лепетал Гуськин.—Это же русские писатели! Они
так здоровы, что не дай б,ог. Слышали вы, чтобы
русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на
русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
— Похож он на больного? Так я вам скажу: нет.
И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории. А если нужно карантин, так мы его потом поищем в Киеве. Ей-богу. Найдем и посидим себе немножечко. Отчего нам не посидеть? Что-о?
— Попросите же за нас вашего немца,—сказала
я офицерам.
Те пощелкали каблуками, пошептались, подсунули немцу какие-то бумажки. Тут выступил Гуськин.
— Главное дело, не забудьте сказать, что я преж
де всех сидел в карантине, — внушительно сказал
он мне.— Еще вздумают меня тут задерживать!
Я свою мамашу уже пять месяцев не видал.
И, повернувшись к изумленным офицерам, заявил официальным тоном:'
— Я нахожусь уже пять месяцев вне матери.
* * *
И вот мы снова в вагоне.
В Гомеле добрые души советовали нам проехать до Киева на пароходе: «Будете проезжать мимо острова, где засела какая-то банда. Банда все пароходы обстреливает из пулемета».
Прогулка, очевидно, очень уютная. Но мы все-таки решили ехать по железной дороге.
Вагон приличный, первого класса, но публики немного и публика странная — все какие-то мужики в сермягах. Сидят, молчат, шевелят бровями. Бородач с золотым зубом на мужика совсем не похож. На нем грязный тулуп, но пухлые руки, холеные, с вплывшим в четвертый палец обручальным кольцом.
Странный народ. Смотрят, положим, не злобно. Когда ехали в классном вагоне из Москвы, публика смотрела на нас зверски: интеллигенты подозревали в нас чекистов, плебс — тех, продолжающих пить кровушку.
Ну вот, скоро и Киев.
Гуськин развлекает нас мирной беседой.
— Я в Киеве познакомлю вас с моим приятелем,—
говорит он Оленушке.— Очень милый молодой че
ловек, глубоко интеллигентный. Лотос.
- Что?!
— Лотос.
— Индус? — с благоговением спрашивает Оле-
нушка, и я вижу в глазах ее мелькнувшую мечту
о йогах, о посаженной яблоне и плодах ее.
— Ну-у! Зачем так мрачно? Коммивояжер, — отве
чает обиженный за приятеля Гуськин.
Лотос коммивояжер. Оптические стекла. Аристократической семьи. Дядя имел аптечный склад в Бердянске. Думает жениться.
— А вы, Гуськин, не женаты?
- Нет.
— Отчего?
— У меня слишком высокие требования от де
вушки.
— Какие же требования?
— Во-первых, дебелость.
Гуськин опустил глаза. Помолчал и прибавил:
— И все ж таки приданое.
С ударением на «и».
— А скажите, Гуськин, как вас зовут? А то нелов
ко, что мы все зовем вас по фамилии.
Гуськин смущенно усмехнулся.
— Имя? Так вы же станете смеяться.
— Ну, господь с вами. Почему мы будем смеять
ся?
— Ей-богу, будете смеяться. Я не скажу.
— Ну, Гуськин, милый, честное слово, не будем!
Ну, скажите!
— Не настаивайте, Оленушка,—шепчу я.—Мо
жет быть, оно как-нибудь на наш слух неприлично
звучит.
— Ну, пустяки, скажите, Гуськин, как вас зовут?
Гуськин покраснел и развел руками.
— Меня зовут… извините —это же прямо анек
дот! Александр Николаевич! Вот.
Мы действительно ожидали чего угодно, но не этого.
— Гуськин! Гуськин! Уби-и-ил!
Гуськин хохочет громче всех и утирает глаза тряпичным комочком неизъяснимого цвета. Вероятно, в более шикарные времена это было носовым платком…
324
7
Чем ближе к Киеву, тем оживленнее станции.
На вокзалах буфеты. По платформам ходят жующие люди с масляными губами и лоснящимися щеками. Выражение лиц изумленно-довольное.
