Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой
– Убирайся отсюда вместе со своим паршивым длинным языком.
– Это кафе. И у меня такое же право сидеть здесь, как и у тебя.
– Катись к себе в «Хижину». Тут тебе нечего делать.
– О, господи! Перестань валять дурака.
Теперь уже можно было высказаться напрямик, уповая на то, что он зашел сюда случайно, без всякой задней мысли, и вслед за ним не хлынет целый поток. Работать можно было бы и в других кафе, но до них было неблизко, а это кафе стало моим родным домом. Я не хотел, чтобы меня выжили из «Клозери-де-Лила». Надо было либо сопротивляться, либо отступить. Разумнее было бы отступить, но я начал злиться:
– Слушай. Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. С какой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе?
– Я просто зашел выпить. Что тут такого?
– У нас дома тебе дали бы выпить, а потом выбросили бы твой стакан.
– Где это – у вас дома? Похоже, что это очаровательное место.
Он сидел за соседним столиком, высокий, толстый молодой человек в очках. Он уже успел заказать пиво. Я решил не обращать на него внимания и попробовал писать. И, не обращая на него внимания, я написал две фразы.
– Я ведь просто заговорил с тобой.
Я не ответил и написал еще фразу. Когда рассказ идет и ты втянулся, его не так-то просто убить.
– Ты, видно, стал таким великим, что с тобой уж и поговорить нельзя.
Я закончил абзац и перечитал его. Пока все шло хорошо, и я написал первое предложение следующего абзаца.
– Ты никогда не думаешь о других, а ведь у них тоже могут быть свои переживания.
Всю жизнь мне приходилось выслушивать жалобы. Оказалось, что я могу не прекращать работу – он мешал мне не больше любого другого шума и, уж во всяком случае, меньше, чем Эзра, когда он учился играть на фаготе.
– Например, хочешь стать писателем, чувствуешь это всем своим существом, и все-таки ничего не получается.
Я продолжал писать, и ко мне снова как будто вернулась удача.
– Однажды это нахлынуло на тебя, как неудержимый поток, и с тех пор ты чувствуешь себя немым и глухим.
Уж лучше, чем глухим и болтливым, подумал я и продолжал писать. Он разошелся вовсю, и его немыслимые изречения так же гипнотизировали, как вопль доски, подвергающейся насилию на лесопилке.
– Нас понесло в Грецию.
Я вдруг снова различил слова. Довольно долго я воспринимал его речь как бессвязный шум. Я уже перешагнул рубеж и мог отложить работу до завтра.
– Прости, и сильно вас понесло?
– Не говори гадостей, – сказал он. – Неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал тебе, что было дальше?
– Нет, – ответил я.
Я захлопнул блокнот и сунул его в карман.
– И тебе не интересно, чем все кончилось?
– Нет.
– И тебе не интересны жизнь и страдания других людей?
– Только не твои.
– Ты свинья.
– Да.
– Я думал, ты поможешь мне, Хем.
– Я бы с радостью пристрелил тебя.
– Правда?
– Но это запрещено законом.
– А я для тебя сделал бы все, что угодно.
– Правда?
– Конечно.
– Тогда держись подальше от этого кафе. Начни с этого. – Я встал, подошел официант, и я расплатился.
– Можно, я провожу тебя до лесопилки, Хем?
– Нет.
– Ну, тогда встретимся в другой раз.
– Только не здесь.
– Само собой разумеется, – сказал он. – Я же обещал.
– Что ты пишешь? – спросил я и сделал ошибку.
– Стараюсь написать что-нибудь получше. Так же, как и ты. Но это невероятно трудно.
– Если не получается, лучше не писать. Чего ты хнычешь? Поезжай домой. Найди работу. Хоть повесься, но только молчи. Ты никогда не сможешь писать.
– Зачем ты так говоришь?
– Ты когда-нибудь слышал, как ты говоришь?
– Но ведь мы же говорим о том, как писать.
– Тогда лучше не будем говорить.
– Ты просто жесток, – сказал он. – Все говорят, что ты жесток, бессердечен и самонадеян. Я всегда тебя защищал. Но больше не стану.
– Вот и хорошо.
– Как ты можешь быть таким жестоким с людьми?
– Не знаю, – сказал я. – Послушай, раз ты не можешь писать, почему бы тебе не заняться критикой?
– По-твоему, стоит?
– Это будет отлично, – сказал я ему. – Ты сможешь писать, когда тебе вздумается. И не придется мучиться, что тебя захватило и ты останешься нем и глух. Тебя будут читать и уважать.
– По-твоему, из меня может выйти хороший критик?
– Не знаю, хороший ли. Но критиком ты стать можешь. Всегда найдутся люди, которые помогут тебе, а ты будешь помогать своим.
– Кому это – своим?
– Тем, с кем ты водишься.
– Ах, этим. У них есть свои критики.
– Вовсе не обязательно критиковать книги, – сказал я. – Существуют ведь картины, пьесы, балет, кино…
– Это звучит очень заманчиво, Хем. От души благодарю тебя. Это так увлекательно. И потом, ведь это тоже творчество.
– Творческая сторона, вероятно, несколько переоценивается. В конце концов, бог сотворил мир всего за шесть дней, а на седьмой отдыхал.
– И ведь ничто не помешает мне одновременно заниматься творческой работой.
– Ничто на свете. Разве что требования, которые ты будешь предъявлять в своих критических статьях, окажутся слишком большими для тебя самого.
– Они и будут большими. Можешь не сомневаться.
– Я и не сомневаюсь.
Передо мной уже был критик, и я спросил, не хочет ли он выпить, и он согласился.
– Хем! – сказал он, и я понял, что теперь со мной говорит критик, так как в разговоре они ставят имя собеседника в начале предложения, а не в конце. – Должен сказать, я нахожу твои рассказы немного суховатыми.
– Очень жаль.
– Хем, они слишком худосочны, слишком ощипаны.
– Это нехорошо.
– Хем, они слишком сухи, худосочны, слишком ощипаны, слишком жилисты.
Я виновато нащупал в кармане кроличью лапку.
– Я постараюсь подкормить их немного.
– Но только смотри, чтобы они не разжирели.
– Хэл, – сказал я, пробуя говорить, как критики. – Я постараюсь не допустить этого.
– Рад, что наши мнения сходятся, – сказал он великодушно.
– Но ты не забудешь, что сюда нельзя приходить, когда я работаю?
– Разумеется, Хем. Теперь у меня будет свое кафе.
– Ты очень любезен.
– Стараюсь, – сказал он.
Было бы интересно и поучительно, если бы этот молодой человек стал известным критиком, но он им не стал, хотя я некоторое время на это очень надеялся.
Я не думал, что он может прийти уже на следующий день, но рисковать не хотел и решил один день не ходить в «Клозери». Поэтому на следующее утро я проснулся пораньше, прокипятил соски и бутылочки, приготовил молочную смесь, разлил ее по бутылочкам, дал одну мистеру Бамби и уселся работать за обеденным столом, пока все, кроме него, Ф. Киса – нашего кота – и меня, еще спали. Оба они вели себя тихо, и их общество было приятно, и мне работалось как никогда. В те дни можно было обойтись без чего угодно – даже без кроличьей лапки, но было приятно чувствовать ее в кармане.
В кафе «Купол» с Пасхиным
Вечер был чудесный, я весь день напряженно работал и теперь вышел из нашей квартиры над лесопилкой, прошел через двор, мимо штабелей досок и бревен, захлопнул за собой калитку, перешел улицу, вошел в заднюю дверь булочной, где так вкусно пахло свежеиспеченным хлебом, и вышел на бульвар Монпарнас. В булочной горел свет, смеркалось, и я пошел по темнеющей улице и задержался на открытой террасе ресторана «Тулузский негр», где наши салфетки в красную и белую клетку, продетые в деревянные кольца, лежали на специальном столике. Я прочитал лиловое меню, отпечатанное на мимеографе, и увидел, что plat du jour22 было cassoulet23. И уже от одного этого мне захотелось есть.
Хозяин ресторана, господин Лавинь, спросил, как мне работалось, и я ответил, что очень хорошо. Он сказал, что видел, как я писал на террасе «Клозери-де-Лила» рано утром, но не заговорил со мной, потому что я был поглощен работой.
– У вас был вид человека, заблудившегося в тропическом лесу, – сказал он.
– Когда я работаю, я как слепой кабан.
– Но разве вы были не в тропическом лесу, мосье?
– В зарослях, – ответил я.
Я пошел дальше по улице, заглядывая в витрины и радуясь весеннему вечеру и идущим навстречу людям. В трех самых больших кафе сидели люди, которых я знал в лицо, и другие, с которыми я был знаком. Но вечером, когда зажигались огни, вокруг всегда было множество гораздо более симпатичных и совсем незнакомых мне людей, которые торопливо шли мимо в поисках места, где можно было бы выпить вдвоем, поужинать вдвоем, а потом любить друг друга. Люди в больших кафе, возможно, занимаются тем же, а возможно, они сидят и пьют, разговаривают и любят только для того, чтобы их видели другие. Люди, которые мне нравились и с которыми я не был знаком, ходили в большие кафе, потому что там можно было затеряться, и на них никто не обращал внимания, и они могли побыть вдвоем. К тому же в те дни цены в больших кафе были дешевые, там подавали хорошее пиво и аперитивы стоили недорого – их цена была четко обозначена на блюдечках.
