Марк Твен - Том 12. Из Автобиографии. Из записных книжек 1865-1905. Избранные письма
Мне кажется, астрономы должны чувствовать себя невообразимо ничтожными, — ведь в книге небес каждая новая страница, открываемая ими, все яснее показывает, что мир, которым мы так гордимся, для вселенной, наполненной бесчисленными вращающимися шарами, всего лишь комарик среди крылатых стай и рогатых стад, которые тучами кружат над землей и населяют ее равнины и леса. Если убить этого комара, будет ли заметно его исчезновение? Поистине, что есть человек, чтобы бог думал о нем?
Один из этих астрономов фотографировал языки пламени в 17 000 миль высотой, которые взвиваются над поверхностью Солнца, дрожат, опадают, снова поднимаются. Всего за две-три минуты, а иногда и за одну, проносится это огненное знамя слева направо, на расстояние в пять тысяч миль. Невообразимая скорость! Подумай, какие ураганы должны сотрясать Солнце, чтобы стали возможны подобные чудеса. А другие языки пламени взметываются кверху, изгибаются и образуют багряные арки в 20 000 миль высотой. Через такую арку наш бедный шарик можно было бы протолкнуть, как проталкивают футбольный мяч между ногами игрока
Но пора кончать. Я решил остаться в этом отеле и на сегодня и на завтра, потому что мне здесь очень удобно. Я догадался записать в книге для приезжающих мой псевдоним, и меня устроили как нельзя лучше (оказалось, что хозяин - мой пылкий поклонник). К тому же он очень хороший человек (весьма естественно) .
Ложись спать, любимая, ложись спать! Спи спокойно и проснись бодрой и веселой, радость моя!
Сэм.
6
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
Трой, 14 января 1870 г.
Ливи, милая, меня очень тревожит письмо, которое я написал тебе вчера о курении, — и тщетно стараюсь вспомнить, что именно я там наговорил, потому что, как обычно, уже вое позабыл. Перед моими глазами встает только картина, как ты возвращаешься из церкви, такая усталая и несчастная. Я чувствую, что ты напрасно обижена, и безупречна, и не должна страдать за грехи другого. Меня начинает мучить гнетущее чувство...
Довольно, довольно, довольно, не будем больше касаться этой отвратительной темы! Я убежден, что она причинила нам обоим больше вреда, чем мог бы принести миллион выкуренных сигар.
Сейчас мне не следует писать о том, что меня волнует, так как мои нервы, весь мой организм истерзаны тяготами дороги, лекцией, десятью тысячами пустяковых неприятностей и досадных мелочей, а также постоянным недосыпанием. Если уж дела идут не так, то это надолго. Вчера вечером, когда я приехал в Кембридж и поехал в отель, валил мокрый снег и было ужасно холодно и уныло. Настроение у меня начало портиться. Затем здешний комитет (с обычным неподражаемым тактом) сообщил мне, что тройский «Таймс» напечатал мою лекцию целиком, весьма ее восхваляя и пустив в ход бесчисленные тире и дефисы, чтобы передать мою неторопливую манеру говорить, — после чего было добавлено, что «Таймс» широко читается в Кембридже. Настроение у меня совсем упало, но зато начал подниматься гнев. Я без околичностей выругал сообщившего мне эти сведения человека за то, что он не нашел ничего лучшего, как рассказать мне, что я буду выступать перед публикой, знающей мою речь заранее. Затем он ушел с тем, чтобы вернуться после ужина, а я остался наедине с моей яростью. Я вскрыл твое письмо, — и что же? Даже сокровищу моего сердца не было дано пощады! Ты получила еще один удар из-за этой старой-старой темы, одно упоминание о которой из любых уст, кроме твоих, заставляет мои волосы вставать дыбом. Ведь я вполне взрослый человек, чьи волосы уже седеют, и, как всякий мужчина, ненавижу, когда меня...
Продолжаю письмо. Тогда у меня почти не было времени, я, вероятно, писал то, что чувствовал, и в моих словах отразилось мое душевное состояние. А его никак нельзя было назвать счастливым. В назначенное время председатель вернулся, а в семь часов раздался набат. Он вскочил и воскликнул: «Господи! Лекционный зал горит!»
Мысленно я произнес благодарственную молитву, столь горячую, что если хоть одной моей молитве суждено пробить небесный свод, то пробила именно эта. Я не двинулся с места, и поэтому всполошившийся председатель прервал свой безумный бег к двери. Я сказал: «Судя по ослепительному пламени в окнах, спасти ваш зал невозможно. Так зачем же вам туда бежать?»
Он немножко поостыл и снова сел. Глядя на языки пламени, бушевавшего в высоких окнах, я почувствовал, что настроение у меня подымается и для полного счастья мне не хватает только одного — увидеть, как редакторов тройского «Таймса» и этого председателя запирают в горящем лекционном зале.
Однако радость моя продолжалась недолго. Снова ее сменило бешенство. Здание было спасено. Оно немножко обгорело и было совсем затоплено водой, но не прошло и часа, как полы вытерли, помещение проветрили, опять затопили печи, — и я прочел свою лекцию.
Конечно, после лекции почти все члены комитета без приглашения отправились в мой номер, хотя они знали, что мне предстоит встать в семь часов утра; вскоре я развеселился и продержал их там до двенадцати часов.
Сегодня утром коридорный забыл меня разбудить. Я проснулся, с удивлением увидел, что за окном совсем светло, и посмотрел на свои часы: без четырнадцати минут восемь, поезд в восемь пять, до вокзала пять кварталов, н нигде не видно ни единого экипажа. Не прошло и четырех минут, как я был совсем одет и уже устраивал скандал внизу. Через пять секунд хозяин уже совершенно сошел с ума, метался взад и вперед, вопил, чтобы подали карету, рвал на себе волосы, проклинал коридорного и наконец впал в полное отчаяние и сказал, что все пропало и он может только отвезти меня в двуколке в Трой (расстояние тридцать миль, а температура ниже нуля и все продолжает падать).
Я сказал: «Придите в себя и не беситесь! У нас еще есть шесть минут... проводите меня до вокзала... а ну, бегом!» И он пустился во всю прыть, причем показал неплохое время, но у вокзала я обошел его и впрыгнул в вагон; через секунду он подбежал с моим саквояжем, и я благополучно отправился в Ютику. Ура!
Не огорчайся из-за того, что я написал о курении, моя девочка, и помни только, что я во всяком настроении люблю и почитаю тебя, и никакая буря не может всколыхнуть глубин этого океана; и помни также, что если я должен буду отказаться от курения или иной своей привычки в ответ на твое спокойное, справедливое и любящее требование, не подсказанное никаким влиянием, или просто в ответ на твое сильное и потому священное для меня желание, я готов это сделать, и не угрюмо или с воркотней, а весело, с любовью и от души, думая лишь о твоем счастье, милая Ливи.
Да будет мир с тобой, бесценная моя жена!
Сэм.
P. S. 10 января я выступаю в Фредонии, штат Нью- Йорк.
7
ОЛИВИИ КЛЕМЕНС
26 апреля, 10.30 вечера, 1873 г.
Ливи, милая, я кончил приводить в порядок и переписывать все мои рукописи, и сегодня мы начали просматривать книгу в целом, строчку за строчкой, нумеровать главы и располагать их в нужном порядке. Это чрезвычайно увлекательная работа. Все первые одиннадцать глав мои; и когда я прочел их подряд, без перерыва, мне стало по-настоящему интересно, а когда я добрался до глазной примочки Селлерса, его часов, его печи со свечкой и обеда из репы, то от смеха еле мог читать. Обед из репы удался отлично, — и теперь я им доволен.
Уорнеру не удалось описание Лоры-школьницы, — я хочу сказать: не удался ее портрет. Он попросту списал почти слово в слово прелестное описание, принадлежащее перу мисс Вулсон, — плагиат был бы обнаружен в одну минуту. Я ему так и сказал. Он понял; и все же провалиться мне на этом месте, если он не расстроился, потому что в речи этой дамы был определенный аромат, с которым ему ни за что не хотелось расставаться, — мне тоже, но ведь он нам не принадлежал, и мы им воспользоваться не могли. Поэтому я заставил его приняться за создание портрета, что он и сделал. В конце концов, я взял бумагу и карандаш, меня осенила мысль (касательно фразеологии), и я быстро ее записал. Я уже говорил Уорнеру, каковы должны быть детали этого описания, поэтому требовался только соответствующий язык, чтобы их воплотить Зачем мы прочли оба наши варианта и воспользовались моим, потому что он оказался лучше. Да он и но мог не оказаться лучше. Если бы я попытался описать картину, которую задумал он, я бы только испортил все дело.
Мы оба думаем, что это будет неплохая книжка, как сказал царь Соломон детям иудейским.
Вчера я обедал с Уорнером, сегодня — дома. Завтра буду обедать у Твичела. Котята стали совсем резвыми. Они и старая кошка спят со мной ночью и бегают по всему дому. Я не согласился бы продать их и за тысячу долларов. Что мне нужно от жизни, кроме жены, которую я обожаю? Кошку, старую кошку с котятами. Кстати, как поживает Рожица? Здесь очень уныло, но я этого не замечаю. Мне тоскливо, но я к этому привык и не теряю душевного равновесия. Горе — мой старый знакомый. Горе заставляет меня хохлиться, когда я один, но это потому, что тогда я слаб. Когда моя семья рядом со мной, я сильнее его.
