Арнольд Беннетт - Повесть о старых женщинах
Хотя рука Констанции изменилась, нетрудно было узнать четкий каллиграфический почерк той девушки, что некогда писала ценники. «С» в имени Софьи было написано в точности так же, как в том последнем письме, которое Софья получила от Констанции в Эксе.
«Моя дорогая Софья!
Не могу передать тебе, как я была счастлива, когда после всех этих лет узнала, что ты жива, здорова и благополучна. Я очень хочу увидеться с тобой, дорогая сестричка. Новость привез мне мистер Пил-Суиннертон. Он друг Сирила. А Сирил — это мой сын. Я вышла замуж за Сэмюела в 1867 году. Сирил родился в 1874-м на Рождество. Ему сейчас двадцать два года, и хотя он и молод, он успешно занимается скульптурой в Лондоне. Он получает национальную стипендию. На всю Англию таких стипендий было всего восемь, и одну дали ему. Сэмюел умер в 1888 году. Если ты читаешь газеты, то, должно быть, знаешь о деле Пови. Я, конечно, имею в виду мистера Дэниела Пови, кондитера. Это и убило несчастного Сэмюела. Мамочка умерла в 1875 году. Кажется, что совсем недавно. Тетя Гарриет и тетя Мария тоже умерли. И старый доктор Гарроп умер, а его сын почти что бросил практику. У него есть партнер, шотландец. Мистер Кричлоу женился на мисс Инсал. Можешь себе такое вообразить? Лавка отошла к ним, а я поселилась в жилой части дома. Внутренние двери заложили кирпичом. Торговля на Площади теперь не та, что прежде. Из-за паровой конки все покупатели перекинулись в Хенбридж, а теперь поговаривают об электрическом трамвае, но это, надо думать, одни разговоры. У меня очень хорошая служанка. Она у меня уже давно, хотя прислуга теперь не та, что прежде. Чувствую себя хорошо, если бы только не ишиас и сильное сердцебиение. После того как Сирил переехал в Лондон, мне стало очень одиноко. Но я бодрюсь и не ропщу: по-моему, мне есть за что благодарить бога. А теперь вот известие о тебе! Пожалуйста, напиши мне подробное письмо и все о себе расскажи. Париж так далеко. Но конечно, теперь, когда ты знаешь, что я по-прежнему здесь, ты приедешь ко мне хотя бы на время. Все будут так рады тебя видеть! А уж я как буду рада и счастлива! Ведь я совсем одна. Мистер Кричлоу просит передать, что тебя ждут здесь большие деньги. Ты ведь знаешь, он твой попечитель. Тебе причитается половина маминого наследства и половина наследства тети Гарриет, да еще проценты. Кстати, тут собирают по подписке для бедняжки мисс Четуинд. У нее умерла сестра, а она совсем нищая. Я подписалась на 20 фунтов. Ну, милая сестричка, напиши мне поскорее. Как видишь, адрес не изменился. Остаюсь, моя дорогая Софья, с любовью твоя нежная сестра
Констанция Пови».
P. S. Я бы еще вчера написала, да не могла. Сяду писать — и плачу.
«Ну конечно, — сказала Софья, обращаясь к Фосетт, — вместо того чтобы приехать самой, она зовет меня. А между тем у кого больше дел?»
Но сказано это было не всерьез. Это была просто ироническая, но добродушная завитушка, которой Софья увенчала свое чувство глубокого удовлетворения. Казалось, сама бумага, на которой было написано письмо Констанции, дышит простодушной любовью. И дух письма внезапно и в полную силу пробудил в Софье любовь к Констанции. Констанция! В этот миг для Софьи, несомненно, не было существа ближе нее. Констанция для Софьи воплощала все качества Бейнсов. Письмо Констанции было великолепным письмом, образцовым письмом, совершенным в своей безыскусности — естественным выражением лучших свойств Бейнсов. Во всем письме ни одной бестактности! Никакого нелепого удивления насчет того, что сделала Софья и чего не сумела сделать! Ни слова о Джеральде! Только возвышенное понимание ситуации как она есть и уверения в преданной любви! Такт? Нет, это нечто более тонкое, чем такт! Такт — результат намеренного, сознательного усилия. Софья была уверена, что Констанция и не думала проявлять такт. Констанция просто написала от всей души. Это-то и делало письмо изумительным. Софья была убеждена, что никто, кроме Бейнсов, не сумел бы так написать.
Она чувствовала, что должна воспарить до высот этого письма и тоже должна показать, что и в ней течет кровь Бейнсов. И она с важностью подошла к бюро и на листке почтовой бумаги с грифом пансиона начала писать своим властным, размашистым почерком, так непохожим на почерк Констанции. Она начала чуть-чуть скованно, но уже несколькими строчками ниже ее щедрая и страстная душа вступила в свободный разговор с Констанцией. Софья просила, чтобы мистер Кричлоу от ее имени внес 20 фунтов в фонд мисс Четуинд. Она рассказала о своем пансионе и о Париже, о том, как порадовало ее письмо Констанции. Но она умолчала о Джеральде и о том, сможет ли приехать в Пять Городов. Софья окончила письмо выражениями нежности и, словно очнувшись, вернулась к пресной банальности и повседневной жизни пансиона, чувствуя, что рядом с любовью Констанции все остальное ничего не стоит.
Но Софье не хотелось и думать о том, чтобы ехать в Берсли. Никогда, никогда она туда не вернется. Если Констанция пожелает приехать к ней в Париж, Софья будет счастлива, но сама не двинется с места. Мысль о том, что в жизни предстоят какие-то изменения, внушала ей робость. Вернуться в Берсли?.. Нет, нет!
Однако в будущем пансион Френшема не мог оставаться таким, как в прошлом. Этому препятствовало здоровье Софьи. Она знала, что врач прав. Стоило ей сделать усилие, и она тут же убеждалась, насколько он прав. У нее сохранилась только сила воли — но механизм, превращающий силу воли в действие, по таинственным причинам был поврежден. Это Софья понимала, но пока не могла с этим смириться. Чтобы Софья заставила себя смириться с этим, должно было пройти время. Она становилась старой. Она не могла больше подтягивать резервы. И все же всем и каждому она твердила, что поправилась и воздерживается от обычной работы только от избытка осторожности. Действительно, лицо ее стало прежним. И пансион, как машина с хорошо притершимися частями, по-видимому, не давал никаких сбоев. Правда, великолепный повар начал поворовывать, но поскольку кухня его от этого не страдала, последствия долго оставались незамеченными. Вся прислуга и многие постояльцы знали, что Софья хворает, но не более того.
Когда Софье случалось обратить внимание на погрешность в повседневной рутине пансиона, первым ее побуждением было выяснить причину и устранить ее, вторым — ничего не трогать или прибегнуть к какому-нибудь поверхностному паллиативу. Пансион Френшема переживал упадок, незаметный, но все-таки вызвавший кое у кого неясные подозрения. Прилив, достигнув максимума, отхлынул, но еще не настолько, чтобы стал заметен отлив. Волна то и дело поднималась снова и лизала самые далекие камешки на берегу.
Софья и Констанция обменялись несколькими письмами. Софья по-прежнему отказывалась покинуть Париж. Наконец она напрямик предложила Констанции приехать. Она сделала это предложение не без опаски — ибо перспектива встречи с ее дорогой Констанцией тревожила Софью — но на меньшее она не имела права. А через несколько дней пришел ответ, где говорилось, что Констанция приехала бы в сопровождении Сирила, но ее ишиас внезапно обострился, и ей предписано лежать каждый день после обеда, чтобы дать отдых ногам. Путешествие ей не по силам. Судьба строила каверзы наперекор решению Софьи.
Теперь Софья стала подумывать о своих обязанностях по отношению к Констанции. Истина заключалась в том, что Софья искала предлог, чтобы изменить свое решение. Она боялась изменить его, но искус был велик. Ей хотелось сделать что-то, против чего она сама возражала. Так человека порой тянет прыгнуть вниз с высокого балкона. Ее влекло вперед, но в последний момент она отшатывалась. Пансион ей надоел. Ей опротивела даже роль владелицы пансиона. Дисциплина в заведении ослабла.
Софья ждала, когда же мистер Мардон вернется к своим предложениям по преобразованию пансиона в акционерное общество. Сама того не желая, она сознательно попадалась Мардону на пути, предоставляя ему возможность вернуться к старому разговору. Прежде он не оставлял ее в покое надолго. Софья не сомневалась, что во время своей последней атаки мистер Мардон окончательно уверился, что его усилия не имеют ни малейших шансов на успех, и махнул на все рукой. Достаточно было одного слова Софьи, чтобы снова его заинтересовать. Один только намек при расчете, и он кинется уговаривать. Но Софья не могла произнести ни слова.
Потом она начала открыто признаваться, что чувствует себя плохо, что пансион ей не по силам и что врач настоятельно предписывает ей отдых. Софья говорила об этом со всеми, кроме Мардона. И почему-то никто не передал Мардону ни слова. Доктор посоветовал ей больше бывать на свежем воздухе, и после обеда Софья стала выезжать с Фосетт в Булонский лес. Наступил октябрь. Но мистер Мардон словно слыхом не слыхивал об этих прогулках.
Однажды утром он встретил Софью перед домом.
— Я с сожалением узнал, что вы больны, — доверительно сказал он, когда они поговорили о здоровье Фосетт.
