Джордж Мередит - Испытание Ричарда Феверела
— Все хорошо, что хорошо кончается, — сказала она себе. — Начнешь в мужские дела соваться, так добра не жди. Мужчин надо принимать такими, какие они есть, все равно что промысел господень. Слава богу еще, что про ребенка я промолчала.
В глазах миссис Берри будущий ребенок был некой резервной силой, которая должна будет обеспечить им победу.
Адриен спросил баронета, какого тот мнения об этой женщине.
— По-моему, лучше нее я во всю жизнь не встречал, — ответил баронет, и в словах его к похвале примешивалась доля сарказма.
Клара лежит в постели такая же кроткая, как и в те дни, когда она еще была жива; белые руки ее простерты во всю длину вдоль простыни, вся она от головы до ног исполнена покоя. Ей уже больше не надо принимать железо. Ричард первый раз столкнулся лицом к лицу со смертью. Он видит бренную человеческую оболочку, из которой ушла душа.
Мать нашла Клару уже на смертном ложе. Но если бы та и застала ее в живых, она не услыхала бы от нее ничего, кроме ласковых общих слов. Она умерла, и никто не знал, отчего. На безымянном пальце ее левой руки блестело два обручальных кольца.
Проплакав несколько часов и немного утолив свое материнское горе потоками слез, миссис Дорайя сочла нужным обратить внимание Ричарда на это странное обстоятельство; оба они были в комнате, где лежала покойница, и говорили они тихими голосами. И тут он узнал, что это было его собственное кольцо, с которым Клара не расставалась ни при жизни, ни после смерти. Муж ее сказал, что ее последней волей было, чтобы ни того, ни другого кольца с нее не снимали. Говорить об этом ей, должно быть, не захотелось, но все это было написано:
«Я прошу мужа моего и всех добрых людей, чьему попечению я буду предана с этого дня и до погребения, похоронить меня, оставив руки мои так, как есть».
Почерк говорил о физическом страдании, и нацарапаны эти слова были на клочке бумаги, который нашли потом возле ее подушки.
Захваченный смутной мыслью, возникшей от этого мановения мертвой руки Клары, Ричард принялся расхаживать взад и вперед по дому, останавливаясь возле страшной комнаты, боясь входить в нее и не решаясь ее покинуть. Тайна, которую Клара замуровала в себе при жизни, открылась теперь, после смерти. Он видел, как эта тайна колыхалась над ее неподвижным, как изваяние, лицом, точно пламя. Ему вспоминался ее голос, и голос этот вонзался в него острым ножом. Вся его былая черствость по отношению к ней поднялась теперь и грозно его обвиняла; кротость ее была упреком еще более горьким.
Вечером четвертого дня ее мать пришла к нему в комнату; в лице ее была такая бледность, что он стал спрашивать себя, неужели ее постигло еще новое горе, еще более страшное, чем потеря дочери.
— Вот, прочти, — сказала она, задыхаясь, и дрожащей рукой протянула ему записную книжку в кожаном переплете. Она ни словом не обмолвилась ему о том, что это такое. Она умоляла его не открывать ее при ней.
— Скажи мне потом, — попросила она, — скажи мне, что ты об этом думаешь. Джону не надо об этом знать. Мне не с кем посоветоваться, кроме тебя… О, Ричард!
«Мой дневник» круглым детским почерком Клары было написано на первой странице. Первое имя, на которое он наткнулся в тетради, было его собственное.
«Ричарду исполняется четырнадцать лет. Я сшила для него кошелек и положила ему под подушку, ведь у него будет потом много денег. Он не замечает меня сейчас, потому что у него есть друг; друг этот сущий урод, но Ричард совсем не такой и таким никогда не будет».
За этим следовали заметки о том, что случилось за этот день, и была записана ее детская молитва за Ричарда. Шаг за шагом он мог проследить, как развивалась ее душа. По мере того как девочка становилась старше, она начинала оглядываться назад и заносила туда много мелких заурядных воспоминаний, и все они относились к нему.
«Мы ходили в поле и собирали там вместе баранчики и тузили друг друга, и я сказала ему, что он называл их «буянчики», когда был совсем маленький, а он на меня рассердился: он не любит, чтобы говорили, что когда-то он был совсем маленьким».
Он вспомнил этот случай, вспомнил, с каким тупым презрением отвечал на ее кроткое чувство. Маленькая Клара! Она вдруг предстала перед ним живая в своем белом платье с алыми лентами; он видел ее темные ласковые глаза. А теперь там, наверху, она лежала мертвая. Он читал дальше:
«Мама говорит, что на свете нет другого такого, как Ричард, и я уверена, что действительно нет, нет на целом свете. Он говорит, что станет знаменитым генералом и будет воевать. Если это случится, я переоденусь мальчиком и поеду за ним, и он ничего не узнает, покуда меня не ранят. О, только бы его самого никогда, никогда не ранили. Не представляю себе, что было бы со мной, если бы Ричарду когда-нибудь пришлось умереть».
А там, наверху, Клара лежала мертвая.
«Леди Блендиш сказала, что есть какое-то сходство между Ричардом и мной. Ричард ответил: «Надеюсь, я все-таки не вешаю головы так, как она». Он сердится на меня, потому что я не гляжу людям в глаза и не говорю с ним прямо, но я-то ведь знаю, что не высматриваю дождевых червячков, когда опускаю глаза».
Да. Он ей это действительно говорил. При одном воспоминании об этом он задрожал.
Потом дневник дошел до того дня, когда слова «Ричард меня поцеловал» были написаны отдельно и были некою вехой в ее жизни.
Вслед за этим торжественно сообщалось, что Ричард пишет стихи. Он прочел одно из своих старых, давно забытых стихотворений, написанных тогда, когда он гордился своим поэтическим даром.
Тебе вернее стала[156],
Чем конь иль старый пес.
Но как безмерно мало
Надежд твой голос нес!
Твое сиянье длится,
И все во мне поет,
И сердца стынь смягчится,
Чтоб силу влить в твое.
Все стихи были переписаны. «Он-то и есть покорный рыцарь, — объясняла Клара в конце, — а его дама — королева. Нет такой королевы, которая бы ради него не поступилась своей короной».
Он дошел до того места, когда Клара вместе с матерью уехала из Рейнема.
«Ричарду было не жаль расстаться со мной. Он любит одних только сверстников и мужчин. У меня какое-то предчувствие, что я больше никогда не увижу Рейнем. Он был в синем. Он сказал: «Прощай, Клара», и поцеловал меня в щеку. Ричард никогда не целует меня в губы. Он не знает, что я подошла к его кровати и поцеловала его, когда он спал. А он спит, подложив одну руку под голову и вытащив из-под одеяла вторую. Я немного отодвинула спадавшую ему на лоб прядь волос. Я решилась отрезать ее. Теперь у меня есть этот клочок. Никто не должен знать, как я несчастна; никто, даже мама. Она твердит одно: мне надо пить железо. Я уверена, что мне это ни к чему. Мне нравится писать мое имя: Клара Дорайя Фори. Полное имя Ричарда: Ричард Дорайя Феверел».
Он содрогнулся. Клара Дорайя Фори! Он помнил это звучавшее, как музыка, имя. Он где-то его уже слышал. Каким нежным и сладостным звучало оно теперь за холмистой грядою смерти.
Слезы мешали ему читать дальше. Было уже около полуночи. Час этот, казалось, принадлежал ей. Ужасающая тишина и мрак были достоянием Клары. Над ними властвовал голос ее, холодный и внятный.
С болью в сердце, сквозь слепившие его слезы смотрел он на бездыханные страницы. Она писала о его женитьбе, о том, как она нашла кольцо.
«Я знала, что это его кольцо. Я знала, что сегодня утром он собирается жениться. Я видела его стоящим перед алтарем, когда они все потешались за завтраком. Как красива, должно быть, его жена! Жена Ричарда! Может быть, теперь, когда он женился, он будет больше меня любить. Мама говорит, что их надо разлучить. Как не стыдно. Если я могу чем-нибудь помочь ему, я во что бы то ни стало помогу. Я молюсь о том, чтобы он был счастлив. Надеюсь, что господь слышит молитвы несчастных грешниц. У меня много грехов. Никто не знает этого так, как знаю я. Люди говорят, что я хорошая, но я-то знаю. Когда я опускаю глаза вниз на землю, я ведь не ищу там червей, как говорит он. Да простит меня бог!»
Дальше она писала о своем замужестве, о том, что она обязана повиноваться воле матери. Потом в дневнике был пропуск.
«Я видела Ричарда. Ричард презирает меня», — начиналась следующая запись.
Но теперь, по мере того как он читал, взгляд его становился все сосредоточеннее, и изящный женский почерк черной нитью увлекал за собою его душу, приближая ее к страшному итогу.
«Я не могу жить. Ричард меня презирает. Мне противны мои руки, мое лицо. О! Теперь-то я его понимаю. Мне хотелось умереть в тот миг, когда губы мои ощущали прикосновение его губ».
Дальше: «Выхода у меня нет. Ричард сказал, что ему легче было бы умереть, чем все это вынести. Я знаю, что у него это не пустые слова. Почему же я сама боюсь решиться на то, на что решился бы он? Наверное, если бы муж мой меня отхлестал, мне стало бы легче. Он так добр ко мне и всячески старается меня приободрить. Скоро его ждет большое горе. До половины ночи я молюсь богу. Чем больше я молюсь, тем дальше господь от меня уходит».
