Ба Цзинь - Осень
Закончив там переговоры, он снова вернулся в дом Чжоу, где увидел Цзюе-миня, беседующего с Юнь. Цзюе-синь сообщил старой госпоже Чжоу и остальным об удачном исходе переговоров. Чжоу Бо-тао хотел заставить его сделать еще что-то, но тут к Цзюе-синю обратился Цзюе-минь:
— Почему ты так плохо выглядишь? Ты нездоров? Шел бы ты домой отдохнуть.
Слова эти как-будто оказали какое-то магическое действие: Цзюе-синь вдруг почувствовал, что все его силы иссякли. Все горести как будто сразу нахлынули на него, ноги вдруг подкосились, тело потеряло устойчивость. Он нетвердо стоял на ногах и, казалось, вот-вот упадет.
— Что-то голова кружится, — в изнеможении произнес он, — как бы не заболеть. — И поспешил прислониться к столу; побелевшее лицо и серые губы говорили больше слов.
Это избавило Цзюе-синя от приставаний Чжоу Бо-тао. Старая госпожа Чжоу, госпожа Чэнь, госпожа Чжоу и остальные стали уговаривать его отправиться домой. Госпожа Чжоу приказала Цзюе-миню проводить брата.
Цзюе-миню тоже предоставили паланкин, и братья отправились домой вместе.
Когда они вернулись в особняк Гао, в первой гостиной не было ни души; казалось, они вступили в какую-то старую кумирню. Цзюе-синь оглянулся по сторонам и вдруг меланхолически произнес:
— Теперь тут и читать некому будет.
— И ты еще думаешь об этом? — с заботой в голосе упрекнул его Цзюе-минь. — Ты же еле на ногах держишься.
— Все теперь изменилось. Последнее время у меня такое ощущение, что никто из нас не знает, сколько мы еще проживем в этом доме. Боюсь, что рано или поздно семье Гао придет конец. Я каждый день вижу печальные признаки этого. — Цзюе-синь говорил как во сне, лицо его было печально и даже чуть-чуть испуганно.
— Как же не придет конец, если все бездельничают? — сердито сказал Цзюе-минь.
— Какой ты странный! Ну, как ты можешь думать так? Я тебя что-то не понимаю, — тихо произнес Цзюе-синь, испуганно глядя на брата.
Тот помолчал. Затем похлопал Цзюе-синя по плечу:
— Эх, брат, я вижу, ты все-таки утомился. Хватит разговоров. Пойдем-ка лучше, ты поспишь.
Цзюе-синь молча и послушно свернул в боковую дверь и пошел в дом. Во дворе было так же тихо. У ступенек правого флигеля стояло одинокое кресло. Вдоль каменной дорожки высились кусты; цветов на них уже не было. По дорожке прыгал одинокий воробей.
В своей комнате Цзюе-синь сразу грузно опустился на стул и тяжело вздохнул.
— Ты меня сегодня выручил. Спасибо, — поблагодарил он брата. — Я действительно страшно устал.
— По-моему, ты неправильно себя ведешь — тебе давно бы нужно отдохнуть, — в тон ему отвечал Цзюе-минь. Взглянув на брата, отдыхавшего с закрытыми глазами, он обнаружил, как сдал за последний год Цзюе-синь: на лбу уже наметились морщины, щеки ввалились, под глазами набрякли мешочки. «Что же так состарило его — такого молодого и жизнеспособного?» — не удержался Цзюе-минь от горькой мысли. И вдруг в лице Цзюе-синя ему почудились черты Мэя.
— Цзюе-синь! — позвал он испуганно и тревожно. Тот удивленно открыл глаза. — Так больше нельзя! — вырвалось у Цзюе-миня. — Ведь живя так, ты постепенно убиваешь сам себя!
— Я все эти годы жил так, — неопределенно ответил Цзюе-синь, сам не зная, что он хочет сказать этими словами.
— Не сердись на меня, брат, если я скажу прямо, что такая жизнь — не что иное, как бесполезная жертва, — попытался предостеречь его Цзюе-минь.
— Мне это все равно — лишь бы было хорошо другим, — перебил Цзюе-синь.
— Подумай, что хорошего ты сделал для других? Вот примеры: твоя жена, кузина Мэй, Хой, брат Мэй… — возразил Цзюе-минь, думавший лишь о том, чтобы рассеять заблуждения старшего брата, и забывая, как он может ранить его своими словами.
— Не надо больше, — умоляюще махнул рукой Цзюе-синь, неожиданно меняясь в лице.
Цзюе-минь заметил страдания брата и уже раскаивался: конечно, не следовало мучить брата таким разговором в такое время. Сейчас брату больше нужен был отдых, з не волнение. И уже другим тоном Цзюе-минь принялся успокаивать брата:
— Все-таки ты ляг отдохнуть, Цзюе-синь. Я больше не буду надоедать тебе.
Цзюе-синь помолчал и, опираясь руками о стол, с видимым усилием приподнялся.
— Хорошо, — кивнул он и собирался пойти в спальню. Неожиданно занавеси дверей раздвинулись и появился Цинь-сун.
— Старший барин, — почтительно обратился Цинь-сун к Цзюе-синю, — Господин Кэ-ань послал меня узнать, продали ли вы уже акции. Если почему либо не продали, то дайте их мне, а я отнесу их господину.
— Какие еще акции, когда все сгорело? — сердито пробормотал Цзюе-минь и обратился к Цинь-суну: — Возвращайся и скажи дяде, что все акции вчера…
Но Цзюе-синь не дал ему докончить.
— Цинь-сун, — быстро перебил он брата, — вернись, справься о здоровье дяди и скажи, что акции я еще не продал и завтра же принесу. Пусть он не беспокоится.
Получив утвердительный ответ, Цинь-сун что-то буркнул, не слишком заботясь об этикете, но, уходя, бросил подозрительный взгляд на Цзюе-миня, так и не поняв, что у того на уме.
Цзюе-минь вне себя от гнева во все глаза смотрел, как уходит слуга и, не выдержав, обрушился на Цзюе-синя:
— Почему ты не дал мне высказаться прямо? Твоя доброта переходит все границы! Ведь ясно же, что все сгорело! Что ты ему дашь?
— У меня есть на три тысячи акций, которые остались мне от отца. Верну дяде Кэ-аню тысячу — и все. Кстати, эти акции сейчас не в цене.
— В цене или не в цене — вопрос не в этом. Ясно, что он охотится за твоими. Ты совсем не обязан платить, если все сгорело, — возмутился Цзюе-минь.
— Нельзя не платить. Дядя вчера сам видел, как я запирал их в секретер. Я же выходил вместе с ним. Конечно, он знает про пожар и прислал за мной только затем, чтобы заставить меня платить.
— Не знаю, хватит ли у тебя денег, если ты каждому платить будешь, — недовольно произнес Цзюе-минь.
— Истрачу на выплату все деньги — и для меня конец. — В голосе Цзюе-синя было только отчаяние — ни намека на протест.
В день траура по Мэю Цзюе-синь с утра отправился в Чжэцзянское землячество кое в чем помочь. В этот день он был сравнительно спокоен, но общее горе и жалобные причитания молодой вдовы Мэя (облаченная в холщовые одежды, она рыдала перед гробом, распластавшись на циновке в комнате поминовения) вызвали у него невыразимую скорбь. Потом, когда Юнь рассказала ему о том, что вдова Мэя целыми днями плачет и отказывается от еды, он подумал, что эта цветущая женщина буквально за несколько дней превратилась в тень, и на сердце у него стало еще тяжелее. Несмотря на все свое сострадание, он на сей раз ничем не мог помочь. Единственное, что он мог сделать, — это попытаться вместе с Юнь утешить вдову Мэя. Однако он и сам понимал, что в таком деле слова утешения бессильны. Они не могут возвратить вдове ее молодого мужа. Они не могут изменить ее жизнь, не могут облегчить ей боль одиночества, на которое она обречена навсегда. Они не могут вернуть ей жизнь. Семья Чжоу так и останется семьей Чжоу, Чжоу Бо-тао так и останется Чжоу Бо-тао. Ничто не изменится, до тех пор пока в будущем не рухнет все.
Цзюе-синь понял (вернее, осознал) безнадежность ее положения, и это явилось для него жестоким ударом. Он сам стоит почти на краю гибели. И что же он видит? Еще более непроглядный мрак, еще более безысходные страдания. Никакого успокоения, ни крупицы счастья, никаких надежд. Впереди — только надвигающаяся гибель. Все эти годы он шаг за шагом приближался к этой грани.
Он до конца испил чашу страданий, думал, что, жертвуя собой, он поможет другим, верил, что наступит день, когда он обретет покой. Но теперь пелена вдруг спала с его глаз. Все предстало перед его взором в своем истинном свете. Это было трагическое крушение последних иллюзий, жестокое пробуждение. В его памяти всплыли слова Цзюе-миня: «Ты погубил себя и загубил других!» Бессильный подавить это воспоминание, он спрятал его в тайниках сердца, и оно терзало его душу. Но ни единым стоном он не выдал своих душевных мук. Теперь он осознал свои ошибки. Их было так много! На его лице все видели следы страданий, но никто не знал, что происходит в его душе.
Вечером, когда они собирались покидать землячество, когда паланкины были уже поданы и они ожидали только, пока вдова Мэя переоденется, та вдруг вышла из комнаты поминовения в своем прежнем неуклюжем холщовом одеянии и, упав на колени перед Цзюе-синем, склонила голову в земном поклоне: «Благодарю тебя, Цзюе-синь». Растерявшийся Цзюе-синь поспешно поклонился в ответ. Вдова Мэя, поднявшись с колен, проговорила:
— И на этот раз все устроилось благодаря твоим заботам. В загробном мире Мэй будет благодарен тебе. — Не выдержав, она уронила голову на стол и горько зарыдала.
Подошли Юнь, Фэн-сао и Цуй-фэн и принялись утешать ее. Судорожные рыдания сотрясали тело молодой женщины. Она, казалось, поняла, что, кроме права на слезы, у нее не осталось ничего. И она не хотела так легко отказаться от этого права. Ее рыдания ранили истерзанную душу Цзюе-синя. Он лучше всех понимал, что значат эти рыдания. Он слышал в них голос смерти. Он знал, что на этот раз смерть не удовлетворится одной жертвой, оборвутся две молодые жизни. Вдова Мэя неизбежно последует за своим мужем. Так предопределено этой чудовищной системой. Раньше Цзюе-синь никогда не испытывал больших сомнений. Теперь же он вдруг вспомнил лаконичную фразу: «Людоедская этика».
