Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
великому человеку[438]
Вознамерившись a priori[439] посвятить любовные похождения дяди Тоби мистеру *** — — я a posteriori[440] нахожу больше оснований посвятить их лорду ***.
Я бы от души скорбел, если бы это возбудило ко мне ревность их преподобий; ведь на придворной латыни a posteriori означает целовать руки с целью добиться повышения по службе или вообще какого-нибудь блага.
О лорде *** я не лучшего и не худшего мнения, чем был о мистере ***. Почести, подобно оттискам на монетах, могут придать идеальную и местную ценность куску неблагородного металла; но золото и серебро будут иметь хождение повсюду без всякой иной рекомендации, кроме собственного веса.
То же самое благорасположение, которое внушило мне мысль обеспечить получасовое развлечение мистеру ***, когда он был не у дел, — руководит мной еще сильнее в настоящее время, поскольку получасовое развлечение будет более полезным и освежающим после работы и огорчений, чем после философской трапезы.
Нет лучшего развлечения, нежели полная перемена мыслей; ничьи мысли не разнятся полнее, чем мысли министров и невинных любовников, вот почему, когда я завожу речь о государственных деятелях и патриотах и обозначаю их признаками, которые способны будут предотвратить на будущее время путаницу и ошибки на их счет, — я имею в виду посвятить этот том некоему любезному пастуху.
Словом, рисуя таким образом его воображению новый круг предметов, я неизбежно дам отвлечение его пылким любовным мечтаниям. А тем временем
пребываю
АВТОРОМ.
Глава I
Призываю все силы времени и случая, ставящие столько помех на нашем жизненном поприще, быть мне свидетелями, что я никак не мог приступить всерьез к любовным похождениям дяди Тоби до настоящей минуты, когда любопытство моей матери, как она его назвала, — — или некоторое другое побуждение, как склонен был думать отец, — — внушило ей желание подглядеть в замочную скважину.
«Назовите это настоящим именем, дорогая моя, — проговорил отец, — и смотрите тогда в замочную скважину, сколько вам угодно».
Только брожение той кислоты, небольшая доза которой, как я уже не раз говорил, была в крови у моего отца, могло дать вырваться подобному намеку — — отец был, однако, по природе человек прямой и благородный, во всякое время готовый внять голосу убеждения, поэтому, едва он произнес последнее слово своей нелюбезной реплики, как почувствовал укор совести.
Моя мать шла в это время колыхающимся супружеским шагом, просунув левую руку под правую руку мужа, так что ладонь ее лежала на тыльной стороне его руки, — она приподняла пальцы и опустила их — движение это едва ли можно было назвать легким ударом; а если это был удар — — то даже казуист затруднился бы сказать, был ли он знаком протеста или покаянным признанием; отец, который с головы до ног был самой чувствительностью, определил его правильно. — Совесть укорила его с удвоенной силой — — он поспешно отвернул лицо свое прочь, а мать, вообразив, что вслед за головой повернется и его туловище, чтобы идти домой, занесла наискось правую ногу, пользуясь левой в качестве точки опоры, и оказалась прямо перед отцом, так что, повернув голову, он встретился с ее глазами. — — Новый конфуз! он увидел полную неосновательность своего упрека и тысячу оснований упрекнуть самого себя — — тонкий голубой холодный кристалл пребывал со всеми влагами в таком безмятежном покое, что в глубине его можно было бы увидеть малейшую частицу или крупинку желания, если бы оно было, — — но его не было — — и каким образом вышло, что я так сластолюбив, в особенности незадолго до весеннего и осеннего равноденствия, — — один бог ведает. — — Моя мать — мадам — — никогда такой не была, ни по природе, ни в силу воспитания, ни вследствие примера.
Всякий месяц года и во все критические минуты как дня, так и ночи кровь бежала по ее жилам размеренным, ровным потоком, и она ни в малейшей степени не горячила ее чересчур усердным чтением душеспасительных книг, которые, имея мало или вовсе не имея смысла, часто понуждают природу разыскивать таковой. — — Что же касается моего отца, то он не только не возбуждал и не поощрял ее к подобным вещам своим примером, но поставил делом своей жизни удалять от нее все соблазны этого рода. — — Природа все сделала, чтобы избавить его от этого труда, и, что было довольно-таки непоследовательно, отец это знал. — — И вот сегодня, 12 августа 1766 года, я сижу в лиловом камзоле и желтых туфлях, без парика и без колпака — — ни дать ни взять — живое трагикомическое воплощение его пророчества о том, что «по вышеуказанной причине никогда я не буду думать и вести себя подобно всем остальным детям».
Ошибка моего отца заключалась в том, что он обрушился на мотив поступка матери, вместо того чтобы обрушиться на самый поступок: ведь, разумеется, замочные скважины сделаны для других целей; и если рассматривать этот поступок как противоречащий прямому назначению вещи и не признающий замочной скважины тем, что она есть, — — он оказывался насилием над природой и постольку был, как видите, преступным.
Вот почему, с позволения ваших преподобий, замочные скважины дают больше поводов для греха и беззакония, нежели все прочие скважины на этом свете, вместе взятые — —
— — что и приводит меня к любовным похождениям дяди Тоби.
Глава II
Хотя капрал, верный своему слову, приложил все старания получше завить дядин парадный парик рамильи, но за недостатком времени не мог добиться больших результатов: последний слишком много лет пролежал сплющенный в углу старого походного сундука дяди Тоби, а так как складки слежавшихся вещей расправить не легко и употребление огарков требует известного умения, то дело шло не столь гладко, как было бы желательно. Чтобы внушить парику вид более выигрышный, капрал раз двадцать откидывался назад, сощуривая глаза и вытягивая руки. — — Даже ее сиятельство хандра, бросив на него взгляд, не могла бы удержаться от улыбки — — парик завивался где угодно, только не там, где его хотел завить капрал; легче было воскресить мертвого, нежели взбить два-три локона там, где, по мнению капрала, они послужили бы к его украшению.
Вот какой он был — или, вернее, вот каким он показался бы на ком-нибудь другом; но мягкое выражение доброты, разлитое на лбу дяди Тоби, так властно уподобляло себе все окружающее и Природа, вдобавок, написала таким красивым почерком на каждой дядиной черте джентльмен, что ему были к лицу даже выцветшая шляпа с золотым позументом и огромная кокарда из поредевшей тафты; сами по себе они гроша не стоили, но как только дядя Тоби их надевал, они принимали праздничный вид, они как будто выбраны были рукою Искусства, чтобы показать его в самом выгодном свете.
Ничто в мире не могло бы содействовать этому могущественнее, нежели голубой с золотом мундир дяди Тоби, — — если бы для изящества не было необходимо в какой-то мере количество: за пятнадцать или шестнадцать лет, прошедших с тех пор, как он был сшит, благодаря совершенно бездеятельному образу жизни дяди Тоби, редко ходившего дальше своей заветной лужайки, — голубой с золотом мундир сделался ему до того узок, что капрал лишь с величайшим трудом мог натянуть его на дядины плечи; переделка рукавов делу не помогла. — — Он был, однако, покрыт позументами спереди и сзади, а также вдоль боковых швов и т. д., согласно моде времени короля Вильгельма; словом (я сокращаю описание), он так ярко сверкал на солнце в то утро и имел такой металлический и воинственный вид, что если бы дядя Тоби вздумал произвести атаку в доспехах, ничто не могло бы лучше заменить их в его воображении.
Что касается тонких пунцовых штанов, то портной, распоров их в шагу, оставил в великом беспорядке. — —
— — Да, мадам, — — но надо обуздать свое воображение. Довольно, если я скажу, что штаны эти накануне вечером признаны были негодными, и так как другого выбора в гардеробе у дяди Тоби не было, то он вышел из дому в красных плисовых.
Капрал нарядился в полковой мундир бедного Лефевра; подобрав волосы под шапку монтеро, которую он подновил по этому случаю, Трим следовал за своим господином на расстоянии трех шагов; дух воинской гордости вспучил его рубашку у запястья, где на черном кожаном ремешке, завязанном в узел и кончавшемся кисточкой, висела его капральская палка. — — Дядя Тоби нес свою трость, как пику.
— — «Во всяком случае, выглядит это недурно», — сказал про себя отец.
Глава III
Дядя Тоби не раз оборачивался назад, чтобы посмотреть, каково поддерживает его капрал, — капрал каждый раз при этом кружил в воздухе своей палкой — но легонько, без хвастовства — и самым мягким тоном почтительнейшего поощрения говорил его милости: «Не робейте».
