Михаил Пришвин - Дневники 1914-1917
Однако в 1915 г. катастрофический ход событий становится очевидным («это страшный суд начинается»), и на этом фоне возникают две важные темы, которые впоследствии получают развитие в дневнике революционных лет: тема отцеубийства («интеллигенция… убивает отчее, быт») и тема движения русской религиозной души в сторону мифа о земном рае («Последствием этой войны, может быть, явится какая-нибудь земная религия»).
Война в дневнике Пришвина предстает символом мужского дела («настоящей женщины нет на войне… все сопротивляется ей»), но в то же время в сознании писателя происходит сложное сопряжение мужского и женского: война сравнивается с родами — то и другое связано с творчеством новой, неизвестной жизни.
Очень важно отметить, что в творческой судьбе Пришвина-писателя война сыграла особенную роль. На фронте, куда он попадает в качестве корреспондента, к нему приходит постижение природы, как части космоса, то есть мира упорядоченного, осмысленного человеком, внутри же хаоса, который приносит война, места природе не находится («почему на войне исчезает природа?»). На войне он обнаруживает связь природы с творческой природой человека и поднимает вопрос о соизмеримости природного и человеческого ритма, о природе сопереживающей, сочувствующей или «равнодушной». Кроме того, война предельно обострила восприятие — так или иначе в 1915 г. впервые отдельные картины природы сложились в дневнике в мощную общую картину весны. Природа осознается Пришвиным как та сфера, в которой он с определенностью чувствует себя художником.
Дневник 1916 г. зафиксировал уникальную точку зрения писателя — из глубины провинциальной русской народной жизни, в которой он ничего не изучает, а живет как все: писатель-пахарь, собственник земли. И это положение открывает ему новый угол зрения на войну: оппозиция «Россия — Германия» превращается в оппозицию «русские — немцы» («В этой войне мерятся между собой две силы: сила сознательности человека и сила бессознательного. Мы русские — сила бессознательная, и вещи наши на место не расставлены») и постепенно вообще перестает быть оппозицией («В конце концов: мы заслужим порядок, закон, мы поставим вещи на свое место, а немцы потеряют это, но зато получат вкус и радость глубины»), а становится способом культурного диалога. С этой точки зрения крайне интересным оказывается появление пленных австрийцев в качестве работников, которые становятся носителями европейской культуры в русской провинции. В то же время во всей глубине раскрывается перед писателем двойственность русского национального сознания, эта загадка русской души, предстоящая всему миру («почему русский человек, каждый в отдельности — жулик, вор, пьяница, вместе взятый становится героем», «Кто-то из иностранцев сказал, что Россия не управляется, а держится глыбой»). Так или иначе, Пришвин понимает, что война до последних основ потрясла мир («Как завеса спало с мира все человеческое, и обнажился неумолимый механизм мира»), обнаружив предел возможностей культуры («как мало живут по книгам, а оттого, что нас с детства учили, кажется нам, будто книга — самое главное»).
В первой записи дневника 1917 г. появляется мотив двойственности, которая в русской культуре традиционно связывалась с Петербургом. Пришвин воспроизводит ситуацию, в которой оппозиция реального и нереального, жизни и идеи теряет четкие очертания. Двойственность пронизывает человеческое существование, деятельность петербургских министерств, трагически обнаруживается в положении императора, а затем и в процессе формирования новой власти. Изменяется и положение самого Пришвина: был писатель, а теперь писатель-пахарь, собственник земли. Наконец, эта двойственность проникает в само слово («О мире всего мира!» — возглашают в церкви, а в душе уродливо отвечает: «О мире без аннексий и контрибуций»). В течение всех последующих лет Пришвин отмечает проблему языковой трансформации реальности под воздействием навязанных языку идеологических стереотипов («И как сопоставишь это в церкви и то, что совершается у людей, то нет соответствия»).
Революция обнаруживает свою подлинную природу, несущую умаление, уничтожение бытия. Это, по сути, оказывается продолжением движения к примитивным формам жизни, и смысл ответа на исконно русский вопрос «Кому на Руси жить хорошо?» заключается в отказе от настоящего, реального — теряется связь с бытом, домом («хорошо бродячему, плохо оседлому»).
В дневнике 1917 г. идея отцеубийства соотносится с библейской притчей о блудном сыне, получая одновременно историческое и религиозное измерение («социализм говорит «нет» отцу своему и отправляет блудного сына все дальше и дальше»).
В 1917 г. Пришвин необычайно чуток к самопроявлению народной стихии. Народная жизнь приходит в движение и обретает голос, и народное сознание мгновенно персонализирует этот голос. «Митинга видел», — записывает Пришвин чьи-то слова. Не столько в идеях, сколько в движении стихии с ее душой, живущей по законам мифа, утопии, Пришвин пытается искать смысл исторических событий. Он расширяет историческое пространство революции до времени Петра I и Великой французской революции, то есть включает ее в контекст русской и мировой истории, а в современном политическом пространстве представляет революцию ареной действия «сил мировой истории человечества».
Историософская оценка происходящего выявляет патриотизм Пришвина, в котором чувство вины перед родиной соседствует с верой в нее: «Мы теперь дальше и дальше убегаем от нашей России для того, чтобы рано или поздно оглянуться и увидеть ее. Она слишком близка нам была, и мы годами ее не видели, теперь, когда убежим, то вернемся к ней с небывалой любовью».
Религиозный смысл русской истории, который традиционно определялся чаянием Царства Божия, теперь осмысляется Пришвиным через слова Христа: «Приидите ко мне вси труждающиеся и обремененные и Аз упокою вы», в которых отвергнутый людьми Христос обещает уже не Царство, а покой, помощь людям, способным обратиться к Нему…
Однако понимание апокалиптического характера истории не уничтожило в Пришвине здоровую натуру художника. В последней, предновогодней записи дневника с изрядной долей иронии и самоиронии над растерянностью перед лицом неизвестной и еще непонятной жизни Пришвин советует гражданам нового государства учиться, учиться, учиться — слова, которым по иронии судьбы было суждено стать крылатыми.
Я. Гришина, В. Гришин
ПРИНЯТЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
Круг жизни — Пришвина В.Д. Круг жизни. М.: Художественная литература. 1981.
ЛН — Горький и советские писатели. Неизданная переписка. Литературное наследство. Т. 70. М.: 1963.
Личное дело… — Личное дело Михаила Михайловича Пришвина. Воспоминания современников. СПб.: ООО «ИздательствоиРостоки», 2005.
Цвет и крест. — Пришвин М.М. Цвет и крест. СПб.: ООО «Издательство «Росток»», 2004.
Путь к Слову. — Пришвина В.Д. Путь к Слову. М.: Молодая гвардия, 1984.
Собр. соч. 1956–1957 — Пришвин М.М. Собрание сочинений: в 6 т. М.: Гослитиздат, 1956–1957.
Собр. соч. 1982–1986 — Пришвин М.М. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Художественная литература, 1982–1986.
Собр. соч. 2006. — Пришвин М.М. Собрание сочинений: в 3 т. M.: Терра-Книжный клуб. 2006.
Хлыст. — Эткинд А. Хлыст (Секты, литература и революция). М.: Новое литературное обозрение, 1998.
РГАЛИ — Российский Государственный Архив литературы и искусства.
УКАЗАТЕЛЬ ИМЕН
А.М. — см. Коноплянцев А.М.
А. П. — см. Устьинский А. П.
Авдотья — см. Столярова А.
Авксентьев Николай Дмитриевич (1878–1943), русский политический деятель, социалист-революционер.
Азимовы, соседи Пришвиных по имению.
Аксаков Сергей Тимофеевич (1791–1859).
Александр II (1818–1881), российский император Александр Николаевич Романов.
Александр III (1845–1894), российский император Александр Александрович Романов.
Александра Федоровна (наст, имя и фамилия Алиса Гессен-Дармштадтская; 1872–1918), российская императрица, жена Николая II.
Алексеев Михаил Василъевич (1857–1918), русский военачальник.
Алпатов-Пришвин Лев Михайлович (1906–1957), сын М. М. Пришвина.
Амвросий (в миру Гренков Александр Михайлович: 1812–1891), оптинский старец.
Андреев Леонид Николаевич (1871–1919).
Анзимов Владимир Александрович (1859–1920), журналист, общественный деятель, издатель газеты «Копейка».
Аракчеев Алексей Андреевич (1769–1834).
Афанасий, священник.
Батый (Бату; 1208–1255), монгольский хан, внук Чингисхана, предводитель похода в Восточную и Центральную Европу (1236–1243). С 1243 г. хан Золотой Орды.
Бебель Август (1840–1913), немецкий политический деятель, социал-демократ.
Бейлис Мендель Тевье (1874–1934), приказчик кирпичного завода в Киеве, обвиненный в совершении ритуального убийства; оправдан судом.
