Роберт Уоррен - Вся королевская рать
Поэтому я снова стал звонить. Ее номер не отвечал. Я попросил телефонистку узнать, если не трудно, где она находится. Через две или три минуты мне сказали: «Ее здесь нет. Она больна. Можно разъединять?» И не успел я опомниться, как в трубке щелкнуло и меня разъединили.
Я позвонил еще раз.
– Это Джек Берден, – сказал я. – Я хотел бы…
– А-а-а, мистер Берден… – уклончиво и даже как-то вопросительно протянула телефонистка.
Было время – и совсем недавно, – когда имя Джек Берден заставляло людей шевелиться в этом заведении. Но голос телефонистки, ее тон показал мне, что имя Джек Берден теперь ничего здесь не значит, кроме сотрясения воздуха.
В первую секунду я страшно разозлился. Потом вспомнил, что изменилась ситуация.
А она там изменилась. Когда она меняется в таком месте, она меняется быстро и по всем статьям, и телефонистка произносит ваше имя совсем другим тоном. И я уже больше не злился, мне было наплевать.
Я проворковал:
– Простите, вы не могли бы мне сказать, как мне разыскать мисс Берк? Я был бы вам очень признателен.
Я подождал минуты две, пока она наводила справки.
– Мисс Берк в санатории Миллет, – произнес ее голос.
Кладбища и больницы: жизнь по-прежнему бьет ключом, подумал я.
Но санаторий Миллет не был похож на больницу. Он ничем не напоминал больницы – я обнаружил это, когда свернул с шоссе в двадцати пяти милях от города и медленно покатился под сводами вековых вечнозеленых дубов, чьи ветви, увешанные сталактитами мха, смыкались над аллеей, создавая водянистый зеленый полумрак, превращавший ее в подобие пещеры. Между правильно рассаженными дубами стояли на пьедесталах античные статуи – мужчин и женщин, в одеждах и без одежд, замаранные непогодами, кислотами листвы и цепкими лишайниками, поднявшиеся, словно чахлые побеги, из липкого зеленовато-черного перегноя, – и смотрели на прохожего слегка обиженным, тяжелым, нелюбопытным взглядом жвачных животных. Взгляд этих мраморных глаз был, наверное, первым этапом в лечении невротика, прибывающего в санаторий. Словно вязкая мазь времени, ложился он на жаркие прыщи и расчесы души.
В конце аллеи перед невротиком вставал санаторий, суливший блаженный покой за белыми колоннами. Санаторий Миллет был скорее домом отдыха, чем больницей. Его построил сто с лишним лет назад из тщеславия и любви к искусству хлопковый нувориш, который деньги ни во что не ставил и закупил в Париже целый корабль ампирной мебели для дома, а в Риме – целый корабль белых мраморных статуй для аллеи; который, должно быть, напоминал лицом грубую резьбу по дереву и не знал, что такое нервы; и теперь люди, которые были потомками таких людей или имели достаточно денег (нажитых в годы правления Гранта или Кулиджа)[50], чтобы считать себя их потомками, свозили сюда свои спазмы, судороги, тики и экземы, отдыхали в комнатах с высокими потолками, ели суп из омаров и слушали баюкающий голос психиатра, в чьих больших, бесстрастных влажно-карих глазах человек медленно тонет.
Я сам чуть не утонул в этих глазах за ту минуту, когда спрашивал разрешения повидать Сэди. «Очень трудная пациентка», – сказал он.
Сэди лежала в шезлонге у окна, которое выходило на лужайку, спускавшуюся к топкому берегу речки. Ее обкромсанные волосы были растрепаны, а белое лицо в косом послеполуденном свете больше чем когда-либо напоминало алебастровую маску Медузы, расстрелянную из духового ружья. И глаза были частью этой маски, будто брошенной на подушку. Они не были глазами Сэди Берк. В них ничего не горело.
– Привет, Сэди, – сказал я, – надеюсь, я не потревожил вас своим посещением?
Она разглядывала меня потухшими глазами.
– Нет, не потревожили, – сказала она.
Тогда я сел, подтащил свое кресло поближе и зажег сигарету.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я.
Она повернулась ко мне и снова посмотрела на меня долгим взглядом. На миг что-то вспыхнуло в ее глазах – будто сквозняк пронесся над гаснущими углями.
– Перестаньте, – сказала она, – я хорошо себя чувствую. С чего бы мне плохо себя чувствовать?
– Ну слава богу, – сказал я.
– Я приехала сюда не потому, что больна. Я приехала, потому что устала. Я хочу отдохнуть. Я так и сказала врачу: «Я буду здесь отдыхать, потому что устала. И не хочу, чтобы вы ко мне приставали, разговаривали со мной по душам и допытывались, не вижу ли я во сне красную пожарную машину». Я ему сказала: «Если я поговорю с вами по душам, вы такого наслушаетесь, что у вас уши завянут. Я хочу здесь отдыхать, и вы меня не злите». Говорю: «Я от многого устала, и больше всего – от людей, и к вам, доктор, это тоже относится».
Она приподнялась на локте и посмотрела на меня.
– И к вам это тоже относится, Джек Берден, – сказала она.
Я ничего не ответил и не пошевелился. Сэди легла и, видимо, забыла обо мне.
Сигарета успела догореть у меня в пальцах, и я прикурил от нее другую, прежде чем сказал:
– Сэди, я понимаю, как вам тяжело, и не хотел бы ворошить старое, но…
– Ничего вы не понимаете, – сказала она.
– Ну так… приблизительно, – сказал я. – Но приехал я потому, что хочу задать вам один вопрос.
– А я думала, вы приехали потому, что так страшно меня любите.
– Не буду отрицать, – сказал я. – Люблю. Мы долго работали вместе и отлично ладили. Но не в этом…
– Да уж, – перебила она, снова приподнявшись на локте, – все мы отлично ладили. Просто отлично, куда к черту…
Я подождал, пока она ляжет и отвернется от меня к окну, за которым виднелись река и лужайка. В чистом небе над лохматыми макушками кипарисов за рекой летел ворон. Потом ворон скрылся, и я сказал:
– Адам Стентон убил Хозяина, но сам он до этого никогда бы не додумался. Кто-то его натравил. Кто-то, кто знал, что за человек Адам, знал, как он получил пост в больнице, знал…
Она как будто не слушала меня. Она смотрела в ясное небо над лохматыми кипарисами, где скрылся ворон. Я помедлил, потом, наблюдая за ее лицом, продолжал:
– …И знал про Хозяина и Анну Стентон.
Я снова помолчал, наблюдая, какое впечатление произведут на нее эти имена, но лицо ее ничего не выражало. Оно выглядело просто усталым, усталым и совершенно безразличным.
– И вот что я выяснил, – продолжал я. – В тот день Адаму кто-то позвонил и рассказал про Хозяина и его сестру. И все остальное. Словом, понимаете. Он взбесился. Пошел к сестре, набросился на нее, а она ничего не отрицала. Не такой она человек, чтобы отпираться. Я думаю, ей самой была противна вся эта скрытность, она почти обрадовалась, что может больше не прятаться…
– Ну, ну, – сказала Сэди, не оборачиваясь ко мне, – расскажите мне, какая она честная и благородная, ваша Анна Стентон.
– Извините, – сказал я, чувствуя, что краснею. – Кажется, я отклонился от темы.
– Да, кажется, отклонились.
Я помолчал.
– Этот человек, который звонил Адаму, – вы не представляете, кто бы это мог быть?
Казалось, она раздумывает над моим вопросом. Если она его слышала, в чем я не был уверен.
– Не представляете? – спросил я.
– Нет, не представляю, – сказала она.
– Нет?
– Нет, – сказала она, по-прежнему не глядя на меня. – А мне и незачем представлять. Потому что, видите ли, я знаю.
– Кто? Кто? – Я вскочил с кресла.
– Дафи, – сказала она.
– Так и знал, – вскрикнул я. – Как же я не догадался! Больше некому.
– А если знали, – сказала она, – какого черта вы сюда приперлись?
– Я хотел убедиться. Хотел знать. Точно знать. Я… – Я оборвал себя и, стоя в ногах шезлонга, взглянул сверху на ее лицо, повернутое к окну и освещенное косыми лучами солнца. – Значит, вам известно, что это Дафи… Откуда вам известно?
– Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден, – устало проговорила она и повернула голову ко мне.
Потом, глядя на меня, она села и уже не устало, а горячо и со злобой произнесла:
– Черт бы вас взял, Джек Берден, что вас сюда принесло? Почему вы всюду лезете? Почему не даете мне покоя? Почему?
Я смотрел ей в глаза; глаза горели на искаженном лице.
– Откуда вам известно? – мягко настаивал я.
– Черт бы вас взял, черт бы вас взял, Джек Берден. – Это звучало как заклинание.
– Откуда вам известно? – повторил я мягче прежнего, почти шепотом и наклонился к ней.
– Черт бы вас взял, Джек Берден! – сказала она.
– Откуда вам известно?
– Потому что… – начала она, но осеклась и устало, с отчаянием повела головой, как ребенок в жару на подушке.
– Потому что? – повторил я.
– Потому что, – сказала она и откинулась в шезлонге, – я сама ему сказала. Я велела ему позвонить.
Так. Так, значит. А я не догадался. Мои колени медленно подогнулись, я осел, как машина на спущенном пневматическом домкрате, и очутился в кресле. Ай да Сэди. Я смотрел на нее так, будто никогда ее прежде не видел.
