Константин Симонов - Живые и мертвые
Когда Малинин очнулся, кругом было белым-бело. С белого неба сыпались мелкие, редкие снежинки, а краем глаза и слева и справа он видел тянувшиеся до горизонта высокие белые снега. Он лежал навзничь на санях, сани, переваливаясь, тихо скользили по снегу. Рядом с ним, сбоку, тесня его, лежал кто-то еще, за его головой возница покрикивал тонким голосом на лошадь, а в ногах Малинина сидел поперек саней Караулов, вытянув прямую, прикрученную бинтом к доске, верно, перебитую выше колена ногу; сидел и курил, отворотясь от ветра. Позади ехало еще двое саней; кто правил дальними, было не разглядеть, а ближними, сидя на передке, правил незнакомый боец с закрывавшим глаз окровенелым бинтом. Малинин, очнувшись, увидел все это, но несколько минут не подавал голоса, прислушиваясь к глухой, терпимой боли в своем теле, которая после вчерашней казалась почти и не болью.
«Вроде живой», – подумал он и, прежде чем окликнуть Караулова, тихонько попробовал рукой: кто лежит рядом? Рядом, на боку, поворотясь спиной к Малинину, лежал мертвый. Малинин сразу, как только стал щупать, наткнулся на его неживую руку с торчавшими, как сучья, холодными пальцами.
– Кто богу душу отдал? – спросил Малинин.
И Караулов, услышав его голос, обрадованно обернулся.
– Все думал, хотя бы вы очнулись! – сказал он и, покривясь, двумя руками подвинул свою ногу.
– Кто это? – снова спросил Малинин, не шевелясь и глазами показывая на лежавшего рядом мертвого.
– Гришаев, – сказал Караулов. – Клали – живой был.
Гришаев был тот самый раненный в живот молоденький солдат, что там, в сарае, все стонал и жаловался, что ему не дают пить. Теперь он лежал холодный, мертвый, тяжело упираясь спиной в плечо Малинину. И Малинин вспомнил о себе, как в ноябре, еще при отступлении, он прилег поспать на пол в нетопленой, ледяной риге. Когда он лег, то сперва мерз и сквозь сон от холода сам не мог понять, спит или нет. А потом почувствовал, что ему тепло, и заснул, а когда проснулся, то увидел, что два бойца – один из них этот вот, Гришаев, – тесно облегли его с двух сторон и, заворотив полушубки, накрыли полами, чтобы он мог выспаться перед боем.
– Когда тебя ранили, Караулов?
– Самым утром, – нахмурился Караулов. – Машины, что ночью фашисты в поле побросали, пошел смотреть; притаился один гад – из кабины гранаты кинул.
– А много машин взяли?
– Много, по всему полю раскиданы. Не знаю сколько. При мне еще считали...
– Что же, вас во втором эшелоне оставили?
– Зачем во втором эшелоне? Как раз нас на сани грузили, а Баглюк пришел приказ на наступление давать.
– Значит, живой Баглюк?
– Живой.
– А Рябченко?
– Тоже живой, только совсем помороженный.
– А сколько же раненых повезли? Только на трех санях? – озабоченно спросил Малинин, прикинув, сколько людей уже лежало в сарае, да потом еще бой был...
– Почему на трех? – сказал Караулов. – Впереди еще двое саней, двадцать людей везем. А легкие сами на обогревательный пункт пошли в ту деревню, куда комдив приезжал.
Малинин от мысли о других раненых снова вспомнил о собственной боли и, прислушиваясь к ней, закрыл глаза.
– Может, закурите? – спросил Караулов. – Я сверну.
– Не хочу, – ответил Малинин, чувствуя во рту тяжелый, металлический вкус подступающей тошноты. – Сколько едем?
– Часа четыре, – сказал Караулов. – Командующий армией по дороге встретился, давно, еще вначале. Подошел, спрашивал, кто такие, из какой части, но вы без сознания были. Веселый! Говорит, дела хорошие! Выздоравливайте, под Смоленском встретимся!
«Хорошо, кабы так!» – подумал про себя Малинин, а вслух спросил, на чем же он ехал, командующий, по такому снегу.
– На полуторке, в кабине. Как раз его полуторка забурилась. Подошел к нам, пока ее вытаскивали.
Караулов замолчал, а Малинин, хотя его и порадовал рассказ Караулова о встрече с командующим, тяжело подумал, что до Смоленска еще ой как далеко. Сказать – не сделать. А за Смоленском еще сотни верст, и все наша земля, и все отданная, и миллионы людей на ней. А поди верни ее!
Может быть, в его чувствах сейчас играли роль собственная тяжелая рана и неуверенность, сумеет ли он снова вернуться на войну, но главным был все же сложившийся за большую и трудную жизнь трезвый взгляд на вещи: за что ни возьмись – все труд, все не просто, а что уж говорить о войне?
– А верно, что скоро Смоленск возьмут? – раздался голос за спиной Малинина.
Ему и раньше казалось, что лошадь понукает не то женщина, не то мальчик: теперь понял, что не ошибся: голос, задавший вопрос, был жиденький, тонкий, совсем детский.
– А кто ты будешь, – спросил Малинин, – сколько тебе лет?
– Пятнадцатый.
– С выселок он, – пояснил Караулов, – сам с лошадью попросился, со своею.
– Правильно, – усмехнувшись, сказал Малинин, – а то наше дело солдатское: еще не вернем, зажилим.
– Я не потому, – обиженно сказал невидимый Малинину возница, – я и у вас в части остаться могу.
– Тогда извиняюсь.
– Лейтенант, дай закурить! – Детский голос прозвучал храбро, но не совсем уверенно.
Лицо у Караулова стало строгим, но он все-таки вынул изо рта недокуренную самокрутку, оборвал конец и передал ее в мелькнувшую над головой Малинина детскую, красную от мороза руку.
– А это место знакомое, – сказал Малинин, скосив глаза.
При дороге стояли два немецких танка, стояли памятно, так что он не мог ошибиться: один – пушкой нацелясь на башню другого. Это были те самые танки, про которые вчера, когда шли мимо, он говорил, что немцы выливали из них бензин. Значит, проехали обратно уже километров двадцать. Все же далеко вперед ушел батальон со вчерашнего утра.
Подумав об этом, он спросил у Караулова, кого Рябченко назначил вместо него на взвод, и, услышав ответ, которого и ждал: «Синцова!» – с досадой вспомнил, что так и не успел сказать Синцову про свое письмо в политотдел. Снова думая сейчас об этом письме, он не знал, что напрасно винил в проволочке дивпарткомиссию: она была тут ни при чем.
Партийное дело Синцова запросил из дивпарткомиссии в политотдел армии инструктор, прочитавший эту фамилию и вдруг вспомнивший об одном документе, прошедшем через его руки. Документ был просто листом из тетрадки, исписанным крупным солдатским почерком: вышедший из окружения на участке армии красноармеец Золотарев писал в политотдел про обстоятельства гибели политрука Синцова И.П. и просил, если возможно, сообщить его семье. Сделать что-нибудь по этому письму было недосуг, но и изорвать его не повернулась рука, и оно лежало теперь рядом с заявлением младшего сержанта Синцова о восстановлении в партии, в папке с надписью «Доложить», хотя докладывать пока было некому: началось наступление, и начальник политотдела армии полковой комиссар Максимов уже третьи сутки был на передовой.
– Значит, Синцов заменил тебя? Ладно! – помолчав, сказал Малинин Караулову. Сказал так, словно еще был в батальоне и на это требовалось его одобрение. – А комбат опять отказался эвакуироваться?
– Ни в какую! – одобрительно сказал Караулов.
– Чьи? – услышав возникшее в небе гудение и почувствовав, как вздрогнул сзади него мальчик, спросил Малинин.
– Наши, – сказал Караулов.
Над ранеными, медленно пересекая белесое зимнее небо, с востока на запад одна за другой прошли четыре девятки наших бомбардировщиков. Сани приостановились, и следующие тоже приостановились, почти наехав на них.
И мальчик, правивший лошадью, и Караулов, и Малинин одинаково облегченно и благодарно смотрели в небо.
– Что, уже ушли, не видать? – спросил Малинин, перестав слышать гудение и не в состоянии подняться на локтях, чтобы проводить глазами самолеты.
– Нет, еще видать... А теперь почти не видать, ушли, – отозвался Караулов, до самого горизонта проводив взглядом маленькие черные точки.
За десять километров от того барака, где ночью потерял сознание Малинин, и за тридцать от того места, где сейчас ехал в тыл санный обоз, нагруженный тяжелоранеными, по глубокому снегу, радуясь тому, что наконец стихла метель, шел на запад батальон Рябченко. Теперь, после взятия Воскресенского, вперед вырвались уже другие, менее потрепанные во вчерашнем бою полки Серпилина, и батальон с утра шел и шел без выстрела, только порою набредая на брошенные в снегу немецкие машины и трупы убитых и замерзших солдат. То, что они пока шли без выстрела, было, конечно, только до времени, потому что и справа и слева с порывами ветра доносило гул орудий, а прямо на горизонте в последние полчаса опять замаячил дым пожара.
Синцов, Комаров и еще двое автоматчиков – все, что осталось от их взвода, – шли гуськом за ехавшим на лошади Рябченко. Ему давно было пора в медсанбат, но он не сдавался и ехал, выпростав из стремени обмороженную ногу и приторочив сзади к седлу свой вчерашний самодельный посох – на случай, если придется слезать.
