Юзеф Крашевский - Сумасбродка
«Отец» обхватил ее обеими руками, а губами старался дотянуться до лица; девушка мужественно оборонялась, но прежде чем она успела влепить нахалу пощечину, Эварист перескочил через кусты, кинулся на Евлашевского сзади и, схватив за воротник, так рванул, что тот упал и покатился по земле.
Зоня, не потерявшая самообладания, бросила взгляд на своего поверженного поклонника, который, барахтаясь, силился подняться с земли, как это делают иногда опрокинутые на спину жуки, затем подняла глаза на Эвариста и отбежала на несколько шагов.
Протягивая ему руку, она хладнокровно распорядилась:
— Проводите меня домой! — И пошла быстрым шагом из парка, не оборачиваясь на кряхтевшего Евлашевского, который, видимо, ушибся при падении. Сначала она ничего не говорила и, только когда они немного отошли, повернулась к Эваристу и сказала:
— Несчастный старик, где-то, видимо, переложил, вот и ударило ему в голову… Никогда не ожидала от него такого… Мне стыдно за него и жаль… Пожалуйста, никому об этом не говорите.
— Не ради него я буду молчать, ради вас, — возразил Эварист, — но раз уж я имел счастье вовремя прийти вам на помощь…
Зоня рассмеялась.
— Пожалуйста, не воображайте, что вы меня спасли, я и сама бы справилась с этим помешавшимся беднягой. Женщина, которая нуждается в защитниках, может и не стоит защиты! На худой конец, — добавила она, смело глядя кузену в глаза, — мне ведь не зря даны превосходные зубы.
Эварист слушал ее с грустью.
— А все-таки лучше, — ответил он, — не подвергать себя необходимости пользоваться ими. Как вы могли…
— Ах, оставьте! Разум следует подкреплять опытом, — возразила девушка. — Ну, скажите, как я могла подумать, что человек, знания и ум которого я так чту, который был для меня духовным отцом и вдохновителем, вдруг допустит такую выходку?..
— Вы могли если не предвидеть подобное, — ответил Эварист, — то хотя бы сделать вывод из этих его теорий, ведь он проповедует, что ни наши общественные, ни религиозные нормы ему не указ!
— Но есть еще здравый смысл, зачем же навязывать мне чувство, разделить которое я не могу, — воскликнула Зоня.
— Думаете, рассудок имеет какую-то власть над чувствами? — сказал Эварист. — Он должен бы иметь такую власть, — но чувства постоянно бунтуют и побеждают.
Некоторое время они шли молча.
— Бедный старик, — проговорила наконец Зоня, — жаль мне его, мне его будет недоставать!
— Надеюсь, он больше не покажется, — заметил Эварист, — и вы его больше не увидите.
— Не знаю, — пожала она плечами, — посмотрим, когда он протрезвится.
— Неужели вам не приходит в голову, — . спросил юноша, — что теории, приводящие к подобной практике, немногого стоят?
У Зони блеснули глаза.
— Вы несправедливы, — горячо воскликнула она, — минута слабости и безумия не имеет ничего общего с теориями. Оттого, что в мудреце на минуту пробудилось животное, стоит ли пренебрегать мудростью?
— А чего стоит мудрость, не властная над человеком, ее провозглашающим?
— Вы придаете этому случаю слишком большое значение, — спокойно ответила девушка. — Меня-то уж он наверно не свернет с однажды намеченного пути.
Эварист грустно опустил голову.
— Знаю, — продолжала она, — в душе вы жалеете эту сумасшедшую Зоню, так же как и я вас, — вы представляетесь мне осужденным на духовную смерть, на жизнь автомата, которым управляют предрассудки, условности, устарелые законы и закоснелый фанатизм… Из нас двоих я более счастливая, потому что живу настоящей жизнью, вы же будете питаться мертвечиной…
Но из-за этого, мой мнимый избавитель, не сердитесь на свою названую сумасбродную сестру. Я к вам все-таки расположена настолько, насколько вообще могу быть расположена к кому-либо. У меня к вам слабость, может быть, оттого, что мне искренне жаль вас…
С милой улыбкой она повернулась к нему лицом. Эварист пылко схватил ее ручку и стал целовать.
— О, прошу, не уподобляйтесь Евлашевскому, расстанемся спокойно, по-приятельски. И не объясняйте мою симпатию ничем иным, как своей неполноценностью, — рассмеялась Зоня.
Они уже были недалеко от улицы, где стоял дом Агафьи Салгановой. Эварист проводил Зоню до места, откуда было видно подворье, пожал ей руку и ушел.
Неприятное впечатление осталось у него от этого странного происшествия и еще более огорчил последовавший затем разговор.
А Зоня, расставшись с Эваристом, быстрым шагом, почти бегом, направилась к дому, где у смотревшего на улицу окна сидела с папиросой в зубах Гелиодора.
Они обменялись кивками и улыбками.
— Пойдем ко мне, Геля, я тебе кое-что расскажу, — крикнула Зоня.
Спустя минуту они встретились у Зониной комнаты, вошли и Зоня заперла за собою дверь.
— У меня было приключение, — живо начала девушка, скидывая с головы тирольскую шляпку с пером.
— Приключение? У тебя? Интересно, — сказала вдова, щуря глаза и дымя папиросой.
— Пошли мы с отцом в парк, болтая о том о сем, — продолжала Зоня, — и сели на скамейку под орехом, — оттуда такой прелестный вид. Отец показался мне немного странным, был почему-то раздражен, неспокоен. Говоря о природе, ни с того ни с сего вставил что-то о любви, потом о своей симпатии ко мне, а потом уже, что любит меня безумно, а когда я рассмеялась и попробовала вразумить его, он обнял меня и пытался поцеловать. Это было уже слишком! Я стала с криком вырываться. На беду, черт принес Дорогуба, и тот как схватит Евлашевского за шиворот…
У Гелиодоры выпала изо рта папироса, она всплеснула руками, нахмурилась, и лицо ее как-то странно исказилось…
— И надо было тебе кричать, — произнесла она сердито, — и к чему так упираться?
— То есть как это? — прервала ее Зоня.
— Ну что, съел бы он тебя, что ли, поцеловавши? — гневно воскликнула вдовушка. — Право, я тебя не понимаю! Глядя на то, как ты обходишься с отцом, я была уверена, что ты давно все знаешь, его страсть к тебе была очевидна. Ты смотрела на него благосклонно, что могло быть естественней мысли о вашем союзе…
— Геля! — рассмеялась Зоня, — что с тобой? Ты когда-нибудь к нему приглядывалась?
— Я не нахожу его некрасивым, — возразила хозяйка, — его озаряют вдохновение и разум.
— Так бери его себе вместе с разумом и вдохновением, — вскричала Зоня, — мне он не нужен.
— Ах, так ты думаешь выбрать себе какого-нибудь мальчишку, который скомпрометирует тебя и сделает несчастной? — все так же сердито говорила Гелиодора.
— Да ни о ком я еще не думаю, — смеясь, перебила ее Зоня. — Оставь меня в покое.
— Сегодня не думаешь, и зря, природа возьмет свое, — заметила вдова, доставая новую папиросу. — С Евлашевским ты была бы счастлива, а с другим наплачешься… Впрочем, — добавила она, пожимая плечами, — что мне до этого, как постелишь, так и поспишь. Мне только будет неприятно, если из-за тебя Евлашевский перестанет к нам ходить.
— И для того, чтобы ты его не потеряла, я должна принести себя в жертву? Геля! — возмущенно вскричала Зоня.
— Жертва, жертва, — прошептала вдова, — ты и так станешь жертвой, вольно или невольно, как мы все… и не будешь даже иметь удовольствия похвалиться таким человеком, как Евлашевский.
— Послушай, дорогая Геля, — отозвалась на это Зоня, — у меня об этом свои представления и принципы. Тебе жаль Евлашевского? Я тебе мешаю? Скажи, и я завтра же уберусь отсюда.
— Ну что тебе пришло в голову? — закричала Гелиодора, бросаясь к ней и нежно обнимая ее. — Вот спичка! Чуть что — и вспыхнула! Что я стала бы без тебя делать, я так тебя люблю! Неблагодарная!
Она разжала руки и, пыхнув папиросой, добавила уже потише:
— Послушай, надеюсь, ты запретила Дорогубу рассказывать об этом? Не поднимай шума из-за ерунды, ручаюсь, мы помиримся с Евлашевским и все пойдет по-старому! Ну что случилось? Что тут особенного? Захотелось человеку сорвать поцелуй у красивой девушки! Вполне естественная вещь! Кто поставит ему это в вину? Если бы он от меня потребовал поцелуя, — добавила она со смешком, — я бы не поскупилась! Э! Ребячество!
На том разговор и закончился.
Несколько недель после описанного происшествия Эварист не встречал кузины, ничего о ней не слышал и даже спросить о ней ему было не у кого.
Евлашевского, который, как ему казалось, должен был бы после случая в парке покинуть город, он несколько раз видел издалека — тот, ничуть не изменившись, выступал с обычной важной миной.
Юноше приходило в голову, что «отец» может вызвать его на дуэль, но никто к нему не являлся.
Однажды, когда он шел по Крещатику, не обращая внимания на прохожих, кто-то слегка коснулся его руки. Улица была почти пуста, перед ним стоял Евлашевский.
— На одно слово, — произнес Евлашевский тихим голосом. — В известном вам случае вы вели себя с излишней горячностью, но вы просто не поняли… Это было испытание характера. Эксперимент! Наиневиннейшая на свете вещь!
