Петер Альтенберг - Венские этюды
Он поцеловал ее в губы.
— Вы — умная, — сказал он. Но это был его собственный ум.
— У вас дыхание как запах сладкого жареного, еще теплого миндаля.
«Это дыхание есть продукт всего организма, — думал он. — За это дыхание люблю я ее. Вот как чисто может быть все в человеке!»
Высшая радость перед лицом совершенства охватила его. Это был как бы ликующий возглас путника, достигнувшего горной вершины, залитой солнцем… выше нельзя! Спокойствие, отдых, счастье! Свершившаяся воля Бога… нет ничего священнее этого! А эта воля простирается и на темного носителя души… Да будет он прекрасен! Мы чтим прекрасный образ, хотим обессмертить его. А все несовершенное позорит нас, — будь оно проклято!
Это идеальное тело, это чистое дыхание растворяли низменные инстинкты и чувственность в широком сознании освобожденной жизни.
И так легли они спать, как брат и сестра.
Когда она проснулась, он сидел перед ней. Было три часа дня. Она раскраснелась от сна.
В печке потрескивали душистые сосновые дрова. Посреди комнаты стояла сверкающая ванна с холодной ключевой водой. На столе, покрытом белой скатертью, на блюде лежала рыба, а в большой стеклянной чашке отливал 69 золотом бульон, как искрящееся вино.
На серебряной тарелочке лежал зеленовато-белый кусочек рокфора.
— О, какой вы добрый! — сказала она удивленно. Она купалась пять минут. Потом ее цветущее идеальное тело нежилось в постели. Потом она нагая села за стол и стала есть. Он служил ей, как придворный служит королю. В первый раз это дитя природы чувствовало в мужчине человека… Для него было свято то, что было свято ей — ее прекрасное тело.
Она как бы сознавала свое право на его заботы. Чувствовалось веяние Греции…
Между их восприятием мира было много общего. Они не притворялись друг перед другом, — свободные, понимающие… За это она любила его.
Со своим сложным толкованием ее первобытности он становился почти ее учителем Он находил философское основание, психологическое объяснение тому, что в ней было «бессознательно прекрасно». Он «познавал» первобытность. Его учение гласило: «Все остальное не важно, если ты одарена божественной красотой!» Мы не можем создавать людей по своему идеалу, а только развивать то, что заложено в них. Их идеал заложен в них самих, а не в нас. Было бы правильно сказать: «учить — значить прислушиваться к органическому росту». А люди стремятся согнуть, придать свою форму, изломать, уничтожить… Но кого они уничтожают при этом? Самих себя! А потом начинают вздыхать о своих погибших идеалах…
Уходя, девушка сказала: — подарите мне эту золотую медаль, которая на картине…
Это была жадность к деньгам и любопытство одновременно.
Он вынул картину из рамы и достал оттуда медаль. Тогда она увидела голову Иуды.
— Тоже предатель… — сказала она.
— Как тоже? Это все тот же! Он заключен в нас, и «другой» тоже. Но вы это не поймете. Он всегда в нас живет и изменяет, продает, убивает в нас идеального человека…
Она взяла медаль с головой Спинозы.
— Прощайте, — сказала она и поцеловала его. Опять ощутил он это дыхание, напоминающее запах горячего сладкого миндаля.
— Прощайте, — ответил он.
И повесил картину на старое место на стене, над своей кроватью.
Опять в своей безотчетной грусти сидели перед ним благородные ученики со своим благороднейшим, безнадежно усталым, затравленным учителем — этим цветом всего человечества. А бледный Иуда стоял на фоне полуоткрытой двери, в которую вливался слабый утренний свет…
Но не утро приближалось теперь к нему… снова наступала ночь.
ЭЛЛИН
Греция! Тяжелая, удушливая чувственность, растворенная в эстетическом наслаждении! Материя, побежденная тем, что она порождает — красотою! Материя, освобожденная движением! Завороженная грацией!
Он сидел в парке. Вокруг него — по дорожкам, в аллеях — тяжеловесные создания… люди!
К нему подлетает белое батистовое платье… Длинные, распущенные, шелковистые пепельные волосы. Стройные, нежные ножки в черных чулках… Ей 13 лет. Из-под платья, выше колен, виднеются белые панталончики. Эластичными, упругими движениями летит она с обручем по дорожке. Олимпийские игры!..
Очарованный, он смотрит ей вслед. Она возвращается и снова пролетает мимо.
«Красота!..» вздыхает он. «Ты — человек», — говорит в нем чувство; «в тебе — движение».
Она возвращается медленно, зигзагами. Обруч пляшет… подпрыгивает…
— Тебя увидеть нагой, совсем нагой, — на душистом, бархатном лугу вечерней зарею, подбрасывающей обруч и летающей… летящей! Ты останавливаешься, ты стоишь и рукою откидываешь назад золотистые волосы. А мы упиваемся твоим стройным белым телом; созерцая, мы впитываем его в себя, — душа художника любит глазами, — культ красоты влечет нас к тебе…
— Дитя мое, — говорить он, — какой благородный инструмент — обруч…
— Почему?! — спрашивает девушка-дитя, это просто — гнутое дерево… Оно катится очень легко.
Он смотрит на нее, как смотрят на стройную ель в высокоствольном лесу, на величавое парение ястреба в вечернем небе над лесом, на лебедя, плывущего по озеру, на лицо художника, когда мысль отражается на нем. Охваченный культом красоты, он созерцает ее, как созерцают все свободное, благородное, как созерцают самую природу!
Обежав большой луг, она возвращается к нему. Она устала. Она стоит перед ним, легко опираясь на обруч, и, прекрасная… смотрит на него. Диана!..
— Вы простудитесь, — говорить он. — Вы разгорячились, вы слишком много бегали; вы побледнели.
— Я всегда бледная, — говорит она.
— Несмотря на то, что вам, кажется, присуще движение.
— Я люблю бегать, — говорит она.
Она садится на скамейку рядом с ним.
— Ты — грядущее, — мелькает в его душе, и он утопает в экстазе красоты…
Глазами он пьет красоту и пьянеет от нее.
Сквозь платье чувствуется аромат ее горячего детского тела, аромат ее волос…
Ее теплое дыхание долетает до него… Душистый аромат желто-зеленого цветка липы распространяется вокруг. Два дыхания природы сливаются!
Она сидит, не шевелясь…
Он привлек ее к себе и поцеловал в лоб.
Она не двинулась.
Потом встала.
— Прощайте, — сказала она, — вы завтра придете опять?!
И Эллада скрылась в сером тумане, окутавшем луга…
Он смотрит ей вслед: — Тебя, тебя увидать нагой, совсем нагой, — на душистом лугу, вечерней зарею, подбрасывающей обруч и летающей, — летящей. — И когда ты устанешь, когда вечерние сумерки спустятся на землю, — сесть рядом с тобой на опушке леса и вдыхать аромат сырой лесной земли, и лугов, и твоего тела, — и впитывать в себя красоту мироздания, — и, под наитием этой красоты, проникающем тысячью лучей в очи, тысячью атомов в мозг, — расти, наполняться, переполняться, в щедром изобилии испытывать слитность всех скрытых сил, — и это богатство претворять в любовь, в мысли, — чтоб эта пробудившаяся сила порождала все новые силы… неисчерпаемые… вот это значить «жить!» Да, — жить!! А мы… мы не живем!!
ПАСТЕЛЬ
Был маленький, крошечный садик. Вокруг густо разросся крыжовник, покрытый красными блестящими гроздьями. Везде — темная зелень и красные грозди. Вдоль узеньких, усыпанных песком дорожек тянется бледная зелень гвоздики с большими, ярко-красными цветами.
Они льют и льют волны аромата… Был вечер.
На скамейке сидела девушка в красном шелковом платье.
Она мечтала: — Я люблю его…
Рядом был другой маленький садик.
Он весь густо порос крыжовником, покрытым тяжелыми блестящими гроздьями изжелта-белых ягод. — Темная зелень и светлые грозди. Вдоль дорожек густо разрослись ряды крупных белых гвоздик. Аромат лился и лился…
На скамейке сидела девушка в легком белом платье.
Она грезила: — Люблю ли я его?
Взошла луна.
Она залила своим серебристо-зеленым светом красный сад и белый сад.
В окнах маленькой дачи в красном садике мелькнул желтоватый свет огня.
Девушке в красном платье стало холодно.
Она встала и пошла в дом.
Окна маленькой дачи в белом садике оставались темными.
Девушке в белом платье стало холодно, но она осталась в саду и продолжала мечтать.
Наступила ночь.
Оба садика были залиты лунным светом.
Красные и белые гвоздики и темные кусты крыжовника были влажны от росы и блестели.
На даче в красном садике спала девушка.
Лунный луч скользнул по ее теплому телу и по красному шелку лежащему на стуле.
Она грезила: — Люблю ли я его?..
На даче в белом садике спала девушка.
Лунный луч покоился на ее белой груди и на белых кружевах, брошенных на стуле.
Она грезила: — Я люблю его…
