Дмитрий Григорович - Деревня
- Пойдемте, братцы!
- Пойдемте!..
И все четверо свернули с дороги.
Дядя Сысой не ошибся; избранная им дорога сокращала путь по крайней мере целыми десятью минутами, что, впрочем, в ожидании магарыча не было безделицей. Вскоре путники наши миновали барский овес, расстилавшийся за ним ельник и вышли на берег.
Солнце только что показалось из-за темных гор, ограждавших противоположную сторону реки; ровная, тихая, как золотое зеркало, сверкала она в крутых берегах, покрытых еще тенью, и разве где-где мелькали по ней, словно зазубрины, рыбачьи лодки, слегка окаймленные огненными искрами восхода. Песчаный берег, по которому ступали мужички, незаметным, ровным почти склоном погружался в воду. Внизу, у самой подошвы его, возвышалась серая высокая изба, обнесенная с одной стороны плетнем, с другой сушившимся бреднем. На дощатой, заплесневевшей кровле этого здания возносился длинный шест с пучком соломы и елка, столь знакомая жителям Кузьминского и вообще всему околотку. Кругом по песку валялись без всякого порядка обручи и торчали порожние бочки, брошенные, вероятно, хозяином для просушки.
Несмотря на раннюю пору, перед крылечком здания уже толкалось немало народа, и товарищам дяди Сысоя надо было выждать, прежде нежели войти под гостеприимный кров.
Тут стояли мужики с возами, мельники из соседних деревень с мукою и рожью, высовывались кое-где даже бабы; виден был и купчик с своею бородкою и коновал с своими блестящими на ременном поясе доспехами, но более всех бросался в глаза долговязый рыжий пономарь с его широкою шапкою, забрызганною восковыми крапинами, который, взгромоздившись, бог весть для чего, на высокий воз свой, выглядывал оттуда настоящею каланчою.
На пороге кабака находился сам хозяин; это был дюжий, жирный мужчина с черною, как смоль, бородою и волосами, одетый в красную рубаху с синими ластовицами и в широкие плисовые шаровары. Он беспрерывно заговаривал с тем или другим, а иногда просто, подмигнув кому-нибудь в толпе, покрикивал: "Эй, парень! А что ж хлебнуть-то? Ась?.. Э-ге-ге, брат! Да ты, как я вижу, алтынник!"
Григорий, дядя Сысой и другие вошли наконец в кабак и, не снимая шапок, как это принято в таких местах, уселись рядышком в углу на лавке. Внутренность избы не представляла ничего особенно нового и замечательного. Тот же порядок, как и во всех кабаках, усеивающих большие и малые дороги, пристани, базарные сходки и приречья обширной России. Те же закопченные сосновые бревна, та же печь исполинского размера с полатями и выступами. В одном углу - бочка с прицепленным к краю ковшом, в другом - конторка, устроенная из досок, положенных на козла; на ней штофы, полуштофы, косушки и стаканы, расположенные шеренгами с необыкновенною симметриею, как-то странно бросающеюся в глаза посреди окружающего хлама и беспорядка. У самых дверей на лавке пыхтел и шипел неуклюжий самовар (сват Кирила также держал чай и закуску); подле него подымалась целая груда позеленевших, поистертых сухарей и баранок; далее тянулся косвенный, наподобие бюро, прилавок, покрытый чашками, мисками и блюдами с разною потребою для крестьянского брюха.
На безлюдье нельзя было жаловаться; мало того, что изба была полным-полнешенька, в дверях беспрестанно появлялись новые лица, так что сам Кирила едва поспевал управляться.
- Маюкончику на гривенничек - трое пьют! - кричал мельник, вводя двух мужиков, купивших у него муки.
- Эй, дядя Кирила, давай перемену!
- Аль рыбу-то поснедали? Что больно скоро?
- Малый, косушку!
- Эй, целовальник, а целовальник! или Максим, что ли, как те звать! - полуштоф на одного - вот и деньги...
Но Кириле не в диковинку были такие хлопоты; он не упускал даже случая перекинуться словом то с тем, то с другим из гостей своих.
- Эй, Ванюха! Что рыло-то не мочишь?.. Полно тебе глазеть по сторонам-то; спроси - дадут... чего прикорнул?
- Да что, брат, денег нету.
- Ой ли? Аль все пропил?
- Пропил не пропил, а был грех!..
- Давно ли? Вот то-то оно и вышло: мужик простоволос год не пьет, два не пьет, а как бес прорвет, так и все пропьет!
- Эй, Трифон, опохмелиться, чай, надо - чего зеваешь? Коли алтын не хватает, так муки, чай, привез?
- И то привез.
- Ну, давай ее сюда! Что будешь делать? Надо уважить кума... тащи!
- Да ты сколько даешь?
- Вестимо, ни твоей, ни своей души обижать не стану.
- А сколько?
- Ты пуд, а я косушку.
- Э! Косушку! Что, больно тороват?
- Ну, не одну, так две.
- Давай!
- Э! ге, ге, ге!.. Дорофей, а Дорофей! Что, брат, приуныл? Аль кручина какая запала?
- Да что, брат Кирила! Беда прилучилась, за свою же кобылу приплатился.
- Как так?
- А вот как: увели у меня на прошлой неделе кобылу.
- Не гнедую ли?
- Нет, саврасую. Я и туда и сюда - и след простыл, что ты будешь делать?.. Захожу к свату Ивану, а тот и надоумил меня: "Ступай, говорит, в Пурлово - знаешь Пурлово?" - говорит он мне - это сват-то Иван говорит. Знаю, говорю, Пурлово, как не знать! "Ну, так коли знаешь, так ступай, отыщи там Онисима-коновала; я знаю, - говорит сват Иван, - это его ребята балуют". Что ты станешь делать? Беда, да и только; взял красную, прихожу. "Ну, что?" - говорит. Да вот, мол, кобыла саврасая пропала; так не поможешь ли беде? "Как не помочь, говорит, ступай в осинник на завалишинский выгон, знаешь завалишинский выгон?" Знаю, говорю. "Ну, когда так, так и кобылу свою найдешь: она там траву, вишь, щиплет". Отдал деньги, прихожу: и вправду стоит моя кобыла!.. Так вот какая прилучилась беда - красную ни за что ни про что отдал.
- О, брат! Добро еще красную, видали и больше; счастлив, что дешево отбоярился.
- Такая, право, беда! Хорошо, что деньги были, а то просто и кобылу поминай как звали... право-ну!
- Что, деньги, брат, не боги, дядя Дорофей, да, видно, много милуют.
Каляканье не мешало, однако, нашим мужичкам пропускать чарку за чаркою; вскоре почувствовали они сами, что уже сильно нагрузились. Всего страннее в этом деле было то, что мирный и тихий Федос проявил такую прыть и смелость, что многих трудов стоило Григорию и Сысою удержать его, чтоб он не вцепился в бороду долговязому пономарю, к которому получил он, ни с того ни с сего, непреодолимую ненависть. Наконец кое-как угомонили они его и уложили под навесом подле Петрухи, давно заснувшего сном богатырским. Расплатившись как следует, наши приятели (я говорю: приятели, ибо дядя Сысой и Григорий шли теперь, обнявшись крепко-накрепко, и не переставали лобызать друг друга в ус и бороду) вышли из кабака и, как ни покачивались на стороны, благополучно достигли дороги. Неизвестно, о чем толковали они; разумеется, много было всяких сердечных излияний как с той, так и с другой стороны. Дядя Сысой и Григорий пойдут-пойдут, да и остановятся - остановятся да обнимутся. "Во как люблю, Гриша!.. Ей-бо... право..." - "Больно ты мне полюбился, дядя Сысой... Во... те... Христ..." - и опять продолжают путь тем же порядком.
Но счастие скоротечно; вскоре очутились они посреди улицы и волею-неволею должны были расстаться.
Нередко попадаются дни в жизни человека, которые как бы исключительно пользуются правом наделять его неприятностями и неудачами. Точно такой же день, должно быть, пал на долю Григорью, ибо не успел он отворить ворота, как уже неприятно был поражен криком и бранью, раздававшимися у него в доме. Григорий остановился, обтер рукавом пот, капавший с лица, и стал прислушиваться; так! голосили Дарья и Василиса, но на кого? - бог их ведает! - Он поднялся по шаткому крылечку, выходившему на двор, и вступил в избу. Василиса и Дарья стояли, каждая по концам стола, с поднятыми кулаками; перед ними близ окна сидела Акулина; она, казалось, не старалась скрывать своего горя и, закрыв лицо руками, рыдала на всю избу... Слезы ручьями струились между сухощавыми, грязными ее пальцами. Зрителем этой сцены была старуха, мать Григория; свесив с печи седую голову, как-то бессмысленно глядела она на все, происходившее перед ее глазами.
- Чего горланите?.. Что еще? Ну?.. - закричал Григорий, бросая с сердцем кушак и шапку наземь.
- Да то же, что вот навязал нам на старости лет дьявола... Поди-тка сам теперь и ломайся с ним! - отвечала Василиса, указывая костлявою своею рукою на Акулину.
- Да, - подхватила Дарья, вся дрожа от злобы, - небось и руки-то понадсодишь - сунься только...
- Покою не дает, проклятая, - продолжала Василиса, - воет, знай, себе на всю избу. Послали было за хворостиной печь истопить, прошляндала без малого все утро... велели хлебы замесить - куды те!.. Ничего не смыслит - голосит себе, да еще: пойду, говорит, к барину...
Василисе и Дарье, по известным причинам, более, нежели остальной родне, ненавистна была женитьба Григория; тетки, как видно из слов их, решились даже прибегать в иных случаях к клевете, чтоб только навлекать на Акулину гнев мужа, парня, как ведали они, крутого и буйного.
