Бернарден Сен-Пьер - Поль и Виргиния. Индийская хижина
Госпожа де-ла-Тур не была недовольна представившимся случаем разлучить на некоторое время Виргинию и Поля, дав им потом взаимное счастье. Она отвела Виргинию в сторону и сказала ей: «Дитя мое, слуги наши стары. Поль очень молод. Маргарита в пожилых летах, а я уже немощна. Умри я, что будет с вами, без состояния, среди этих пустынь? Вы ведь останетесь одни, не имея никого, кто мог бы быть вам действительно в помощь, и вы будете вынуждены жить и работать без конца, как поденщик, обрабатывающий землю. Эта мысль наполняет меня скорбью».
Виргиния ответила ей: «Господь обрек нас на труд. Вы научили меня трудиться и благословлять его каждый день. До сих пор он не оставлял нас. Он не оставит нас и впредь. Его забота особенно хранит несчастных. Вы так часто говорили мне это, матушка. Я не могу решиться покинуть вас».
Госпожа де-ла-Тур, взволнованная, сказала: «Я ничего другого не желаю, как твоего счастия и, со временем, твоего замужества с Полем, который ведь не брат тебе. Подумай теперь: его благосостояние зависит от тебя».
Молодая девушка, отдавшаяся любви, думает, что никто на свете не знает этого. Она кладет на глаза себе ту же завесу, которая лежит у нее на сердце; но когда дружеская рука приподнимает ее, тогда все тайные страдания любви устремляются словно в открытый проход, и сладостные излияния доверчивости следуют за скрытностью и тайной, которыми она окружила себя. Виргиния, тронутая новыми доказательствами доброты матери, рассказала, как она боролась с собой, чему свидетелем — один бог; она видит помощь провидения в том, что нежная мать одобряет ее склонность и руководит ею своими советами; теперь, опираясь на ее помощь, она решается остаться, не беспокоясь о настоящем и не боясь за будущее.
Госпожа де-ла-Тур, видя, что ее откровенность произвела действие обратное тому, какого она ждала, сказала: «Дитя мое, я совершенно не хочу принуждать тебя: решай, как хочешь, но скрой свою любовь от Поля. Когда возлюбленный овладеет сердцем девушки, то ему более нечего просить у нее».
Под вечер, когда она осталась одна с Виргинией, к ней пришел высокий человек в синей рясе. То был миссионер острова, духовник госпожи де-да-Тур и Виргинии. Он был: прислан губернатором. «Дети мои, — сказал он входя, — хвала господу, вот вы и богаты. Вы сможете слушаться доброго сердца своего и творить благостыню бедным. Я знаю, что сказал вам господин де-ла-Бурдоннэ и что вы ответили ему. Добрая мать, вы должны из-за слабого здоровья остаться здесь; но для вас, барышня, — для вас нет отговорок. Должно повиноваться провидению и старым родным своим, хотя бы и несправедливым. Это — жертва, но такова воля божья. Он пострадал за нас, — должно по примеру его пострадать за счастие семьи своей. Ваше путешествие во Францию кончится счастливо. Не будет ли угодно вам поехать туда, дорогая моя барышня?»
Виргиния, опустив глаза, ответила ему дрожа: «Если такова воля божья, я ничему не противлюсь. Да будет воля его», — сказала она плача.
Миссионер ушел, чтобы оповестить губернатора об успехе поручения. Между тем госпожа де-ла-Тур послала за мной Доминга, с просьбой придти к ней, дабы посоветоваться об отъезде Виргинии. Я совершенно не видел надобности в ее отъезде. Я полагаю истинное основание счастия в том, что природные преимущества следует предпочитать преимуществам богатства и что нам отнюдь не должно искать во-вне то, что мы можем найти у самих себя. Я распространяю эти правила на все без исключения. Но как мог мой призыв к умеренности противостоять представлениям о великом богатстве, а естественные доводы мои — предрассудкам света и священному для госпожи де-ла-Тур авторитету? Эта дама спрашивала моего совета, конечно, из приличия и уже не рассуждала со времени решения духовника. Даже Маргарита, несмотря на выгоды, которых она ждала для сына от богатства Виргинии, решительно противившаяся ее отъезду, не делала больше возражений. Что касается Поля, который не знал о решающем событии, то он, удивленный таинственными разговорами госпожи де-ла-Тур с дочерью, предавался мрачному унынию. «Что-то замышляют против меня, — говорил он, — ибо от меня прячутся».
Между тем по острову распространился слух, что богатство посетило эти скалы, и вот всевозможные торгаши стали взбираться туда. Они развертывали в бедных этих хижинах драгоценнейшие ткани Индии, великолепные материи Гуделура, платки Палиаката и Мазулипатана, кисеи Дака, гладкие, полосатые, вышитые, прозрачные, как день, ткани Сурата прекрасного голубого цвета, материи всевозможных цветов, даже самые редкие — песочного фона с зелеными разводами. Они показывали замечательные шелковые ткани Китая, ажурные, белого атласа, иные — изумрудно-зеленые, иные — ослепительно алые; розовую тафту, всяческий сатин, мягкую, как сукно, китайскую тафту, белую и желтую нанку — вплоть до холстин Мадагаскара.
Госпожа де-ла-Тур хотела, чтобы дочь ее купила все, что доставляет ей удовольствие; она следила только за ценой и добротностью товаров, боясь, как бы продавцы не обманули ее. Виргиния выбрала все, что, по ее мнению, могло быть приятно матери, Маргарите и ее сыну. «Это вот, — говорила она, — годится на мебель, это — для Марии и Доминга». Наконец мешок с пиастрами был израсходован уже, а она все еще не подумала о нужном себе. Пришлось отделить ей часть подарков, которые она раздала им.
Поль, терзаемый скорбью при виде этих даров богатства, которые предвещали ему отъезд Виргинии, пришел несколько дней спустя ко мне. Он сказал: мне с удрученным видом: «Сестра моя уезжает; она уже готовится к путешествию. Прошу вас, пойдемте к нам. Употребите ваше влияние на ее мать и на мою, чтобы удержать ее». Я последовал настояниям Поля, хотя был совершенно уверен, что доводы ни к чему не приведут.
Если Виргиния казалась мне прелестной в синей бенгальской холстине, с красным платком на голове, то, конечно, она была еще очаровательнее, когда я увидел ее одетою по моде местных дам. На ней была белая кисея с подкладкой из розовой тафты. Ее легкий и стройный стан прекрасно обрисовывался корсетом, а белокурые ее волосы, заплетенные в две косы, восхитительно обрамляли ее девственную голову. Прекрасные голубые глаза были полны грусти; сердце ее, взволнованное сдерживаемой страстью, вызывало на лице оживленную краску, а голосу придавало выражение, полное трогательности. Самый контраст с изящным нарядом, который она, казалось, носила против своей воли, делал ее томность еще более трогательной. Никто не мог видеть или слышать ее без того, чтобы не почувствовать волнение. Печаль Поля еще более усилилась от этого. Маргарита, огорченная состоянием сына, сказала ему, отозвав в сторону: «Сын мой, к чему питать ложные надежды, которые делают лишения еще более горькими? Пришла пора открыть тебе тайну твоей и моей жизни. Девица де-ла-Тур в родстве со стороны матери с богатой и очень знатной особой; ты же — только сын бедной крестьянки, и, что еще хуже, сын незаконный».
Это слово «незаконный» очень удивило Поля. Он никогда не слыхал его; он спросил об его значении у матери, которая ответила ему: «У тебя не было законного отца. Когда я была девушкой, любовь заставила меня сделать ошибку, плодом которой был ты. Моя вина лишила тебя отцовского родства, а мое раскаяние — родства материнского. Несчастный, нет у тебя других родных на свете, кроме меня одной!» И она залилась слезами. Поль, обнимая ее, сказал: «О матушка! Раз нет у меня на свете других родных, кроме вас, то я еще больше буду вас любить. Но какую тайну открыли вы мне! Я теперь понимаю, отчего девица де-ла-Тур уже два месяца избегает меня и отчего она решила уехать. О, конечно, она презирает меня!»
Между тем наступил час ужина. Сели за стол; однако каждый из сотрапезников, взволнованных разными чувствами, ел мало и не говорил. Виргиния встала первой и пошла на то самое место, где мы сейчас находимся. Поль скоро последовал за ней и сел рядом. Они некоторое время хранили глубокое молчание. Была одна из тех чудных ночей, которые столь обычны под тропиками и чью красоту не сможет передать искуснейшая кисть. Луна появилась среди небесного свода, окруженная завесой облаков, которую мало-помалу рассеивали ее лучи. Свет ее легко разливался по горам острова, по их вершинам, сиявшим серебристо-зеленым светом. Ветры затаили дыханье. Слышно было в лесах, в глубине долин, на вершинах скал перекликанье, нежный щебет птиц, которые ласкали друг друга в гнездах, радуясь светлой ночи и тишине воздуха. Все шевелилось в траве, даже насекомые. Звезды сверкали на небе и отражались на глади моря, которое повторяло их дрожащие очертания. Виргиния обежала рассеянным взором широкий и темный горизонт, отделенный от берега острова красными огнями рыбаков. Она заметила у входа в гавань огонек и тень: то был фонарь и корпус корабля, с которым она должна была отплыть в Европу и который готовился распустить паруса, ожидая на якоре конца штиля. При виде этого она почувствовала боль и отвернулась, дабы Поль не заметил, что она плачет.
