Дино Буццати - Татарская пустыня
— Представляешь, — вновь обращаясь к Ангустине, сказал Лагорио безжалостно, — послезавтра в это время я, возможно, буду уже у Консальви. Шикарное общество, музыка, красивые женщины.
Так они любили шутить раньше.
— Ну и вкусы у тебя! — пренебрежительно отозвался Ангустина.
— А может… — продолжал Лагорио из самых лучших побуждений, с единственной целью убедить друга, — да, пожалуй, так я и сделаю — нанесу визит Тронам, твоему дядюшке… Там собирается приятная публика и игра ведется «по-благородному», как сказал бы Джакомо.
— Тоже мне — удовольствие! — отозвался Ангустина.
— Как бы там ни было, — возразил Лагорио, — но послезавтра я буду развлекаться, а ты опять пойдешь в караул. Представляешь: я гуляю по городу, — он даже засмеялся от одной этой мысли, — а к тебе в это время является капитан. «Никаких происшествий, заболел часовой Мартини». В два часа сержант разбудит тебя: «Поверка, господин лейтенант». Да, он разбудит тебя ровно в два, могу поклясться, а я в этот час наверняка буду в постели с Розарией…
Лагорио, как всегда, был бездумно жесток — к этому все уже привыкли. Но его слова воскресили в памяти приятелей образ далекого города с роскошными зданиями и огромными соборами… воздушные купола, романтичные аллеи над рекой. Там, думали они, сейчас, наверно, стелется тонкая пелена тумана и фонари льют свой слабый желтоватый свет, в котором на пустынных улицах темнеют силуэты парочек, сияет огнями застекленный портал оперы, раздаются крики кучеров, витают отзвуки скрипичной музыки и смеха, из сумрачных подъездов доносятся женские голоса, на невообразимой высоте среди лабиринта крыш светятся окна — милый город, хранящий в себе мечты их молодости и сулящий неизведанные приключения.
Все теперь незаметно поглядывали на лицо Ангустины, напряженное от тщетно скрываемой усталости. И все сознавали, что собрались они здесь, чтобы проститься не с отбывающим Лагорио, а с Ангустиной: ведь только ему предстоит остаться в крепости. Когда подойдет их черед, они все уедут следом за Лагорио — и Гротта, и Морель, а раньше других — Джованни Дрого, которому нужно прослужить в крепости всего четыре месяца. Ангустина же останется. Понять, отчего должно быть именно так, они не могли, но знали это наверняка. И хотя товарищи смутно чувствовали, что и в этом тоже было своеобразие, оригинальность Ангустины, никто почему-то уже не находил возможным ему завидовать или подражать: в сущности, слишком уж это напоминало какую-то манию.
А проклятый сноб Ангустина еще и улыбается! Почему он, совершенно больной, не бежит укладывать вещи, не готовится к отъезду, а сидит, уставясь невидящим взором в полутьму? О чем он думает? Какая тайная гордыня удерживает его в крепости? Значит, и он… Присмотрись к нему, Лагорио, ведь ты его друг, присмотрись хорошенько, пока не поздно, постарайся запечатлеть в своей памяти это лицо таким, каким ты видишь его сейчас: тонкий нос, усталый взгляд, неприятная улыбка… быть может, когда-нибудь ты поймешь, почему он не захотел последовать твоему примеру, поймешь, какие мысли таились за этим бледным челом.
Наутро Лагорио уехал. Денщик ждал его с двумя лошадьми у ворот крепости. Небо было затянуто тучами, но дождь прекратился.
С довольным видом Лагорио вышел из своей комнаты, не оглянувшись напоследок и даже не бросив прощального взгляда на крепость. Крепостные стены возвышались над ним — неприветливые, хмурые, у ворот неподвижно застыл часовой, на обширном плацу не было ни души. Из какой-то прилепившейся к форту будки доносились ритмичные удары молотка.
Ангустина спустился попрощаться с товарищем. Он ласково потрепал коня и сказал:
— До чего красивое животное.
Лагорио уезжал, уезжал в их родной город, возвращался к легкой и приятной жизни. А он оставался и, глядя непроницаемым взором на хлопотавшего вокруг лошадей товарища, изо всех сил старался сохранить на лице улыбку.
— Просто не верится, что я уезжаю, — говорил Лагорио. — Эта крепость была для меня каким-то кошмаром.
— Передай привет моим, — сказал Ангустина, не слушая его. — Скажи маме, что у меня все в порядке.
— Не беспокойся, — ответил Лагорио и после короткой паузы добавил: — Ты уж прости меня за вчерашнее. Мы с тобой совершенно разные люди… я никогда не мог понять, что у тебя на уме. Мне кажется, ты одержим какой-то манией. А может, я ошибаюсь.
— Да брось ты, — ответил Ангустина, опершись правой рукой на круп коня и глядя себе под ноги. — Я и не думал обижаться.
Да, они были разными людьми, любили разные вещи, неодинаковыми были их интеллектуальный уровень и культура. Даже странным казалось постоянно видеть их вместе, настолько Ангустина во всех отношениях превосходил приятеля. Однако они дружили. Из всех окружающих только Лагорио инстинктивно его понимал, только он жалел товарища и даже испытывал неловкость оттого, что уезжает раньше, как будто делает это из глупого желания выделиться. Потому-то и вел он себя как-то нерешительно.
— Если увидишь Клаудину, — сказал Ангустина бесцветным голосом, — передай привет… хотя лучше не надо, ничего ей не говори…
— О, да она сама спросит, если мы увидимся. Она же знает, что ты здесь.
Ангустина промолчал.
— А теперь, — сказал Лагорио, окончивший с помощью денщика приторачивать к седлу дорожную сумку, — мне пора ехать, время идет. Прощай.
Он пожал другу руку и картинно вскочил в седло.
— Прощай, Лагорио! — крикнул Ангустина. — Счастливого пути!
Выпрямившись в седле, Лагорио взглянул на Ангустину. И хотя он не отличался проницательностью, смутный внутренний голос говорил ему, что вряд ли они когда-нибудь еще свидятся.
Он пришпорил коня. И тогда Ангустина нерешительно взмахнул правой рукой, словно хотел задержать товарища, сказать ему еще что-то напоследок. Лагорио, проехавший уже метров двадцать, краем глаза заметил этот жест, остановился и спросил:
— Ты что? Забыл что-то сказать?
Но Ангустина уже опустил руку, и вся его поза опять выражала полную безучастность.
— Нет-нет, — ответил он. — Ничего!
— А мне показалось… — смущенно сказал Лагорио и, покачиваясь в седле, не спеша пересек плац.
IX
Террасы крепости стали такими же белыми, как южная долина и северная пустыня. Снег полностью укрыл эскарпы, хрупким карнизом лег на зубцы стен, с глухим шумом шлепался с водостоков, время от времени непонятно почему срывался с крутых откосов, и тяжелые лавины, клубясь и грохоча, обрушивались в расщелины между скалами.
Это был уже не первый, а третий или четвертый снегопад. Значит, прошло немало времени.
— А у меня такое чувство, что я только вчера прибыл в крепость, — говорил Дрого.
И действительно, казалось, это было только вчера, но ведь время все равно шло в своем неощутимом темпе, одинаковом для всех — ничуть не более медленном для счастливых и не более быстром для несчастных.
Вот так — ни быстро, ни медленно — прошли еще три месяца. Воспоминания о Рождестве канули в прошлое, наступил новый год, на несколько мгновений пробудивший в людях непонятные надежды. Джованни Дрого уже готовился к отъезду. Нужно было выполнить еще одну формальность: пройти медицинское освидетельствование, о котором с самого начала говорил майор Матти, после чего Дрого мог покинуть крепость. Он все время твердил себе, что это замечательно, что в городе его ждет легкая, беспечная и, должно быть, счастливая жизнь, но почему-то удовлетворения не чувствовал.
Утром 10 января он вошел в кабинет врача на самом верхнем этаже крепости. Врачу Фердинандо Ровине перевалило за пятьдесят. У него было обрюзгшее и умное лицо, на котором лежала печать привычной усталости. Вместо формы он носил длинный темный сюртук, как у судьи. Ровина сидел за столом, заваленным разными книгами и бумагами, но вошедший без предупреждения Дрого сразу понял, что доктор ничем не занят: просто сидит неподвижно и о чем-то думает.
Окно выходило во двор, где печатали шаг солдаты: дело шло к вечеру, и начиналась смена караулов. Из окна виднелась часть противоположной стены, а над ней — необыкновенно ясное небо. Они поздоровались, и Джованни тотчас убедился, что врач очень хорошо осведомлен о его деле.
— Вороны гнездятся, а ласточки улетают, — пошутил Ровина и вынул из ящика лист бумаги с отпечатанным формуляром.
— Вам, доктор, вероятно, неизвестно, что я попал сюда по ошибке, — сказал Дрого.
— Все попали сюда по ошибке, милый мальчик, — многозначительно заметил доктор. — Да, в той или иной степени все, даже те, кто остался здесь насовсем.
Дрого не вполне его понял и ограничился неопределенной улыбкой.
— О, я вас не порицаю! — продолжал Ровина. — Вы, молодые, правильно делаете, что не хотите здесь застревать. Внизу, в городе то есть, гораздо больше перспектив. Иногда мне и самому кажется, что если бы я мог…
