Франс Силланпяя - Люди в летней ночи
Первый вечер наступающего лета не мог препятствовать явлению во дворе Малкамяки некоторых догадок относительно будущего. Есть такие человеческие натуры, которые, столкнувшись в одном пространстве, непременно станут мериться силами… В атмосфере носятся и множатся необузданные фантазии на тему грядущих месяцев, разгоряченные прибывающим день ото дня солнечным теплом, чье воздействие неотразимо. Однако определяет физиономию вечера выражение какого-то затаенного огня, какое бывает у молодого человека, отправляющегося ночью на свидание к девушке. Если того вздумают спрашивать, отчего кружится его голова, он только усмехнется и ничего не ответит. Молодым хищником потянется он, поигрывая мышцами, а потом двинется прочь со двора, насвистывая и забавляясь цепочкой часов… Во дворе пока все молчит и как бы выжидает. Сын старой хозяйки Элиас только прибыл в здешние края и впервые обозначился в этой атмосфере. Его видели стоящим возле дома после ухода девушки из Корке.
Первая летняя ночь
Дорога от господского дома начинается между липами и, остерегаясь острых углов, поворачивает влево. По правую руку остается старый хмельник, а сразу за ним выглядывает боковое окно серого домишки. Домишко старинного покроя, с оконными переплетами в шесть стекол и крыльцом на столбиках. Здесь — владения старой хозяйки Малкамяки, или бабушки — матери Элиаса. Сегодня едва она успела встретить сына, как вскоре в ее дом вошла молодая гостья, и пока хозяйка взбиралась на чердак за бёрдом, внизу в комнате молодые люди обнимались.
Она не подозревала ни о неизбежности этого свидания, ни о предшествовавших ему долгих переживаниях. Кому могло прийти в голову, что восемнадцатилетняя красивая девушка не могла сомкнуть глаз апрельской светлой ночью и, лежа в постели, смотрела на звезды и в накатывающей, утратившей время тишине воображала подле себя вот этого молодого человека, теперь и точно дышащего одним с нею воздухом, — кому бы пришло это в голову, видя благовоспитанную улыбку девушки, беседовавшей с матерью молодого человека. Старая хозяйка Малкамяки, втайне любовавшаяся на пригожего сына, тепло отнеслась и к своей двоюродной племяннице, и, подавая ей бёрдо, как бы благословила ее работу, и даже обещала заглянуть, посмотреть на тканину. И все же после ухода Люйли бабушка чувствовала какое-то непонятное беспокойство, хотя ей и не приходило на ум, что это связано с Люйли.
А может быть, беспокойство передалось ей от Элиаса? Ибо едва он заслышал шаги матери и перестал обнимать Люйли, им овладело томительное нетерпение. Он искоса поглядывал на слегка побледневшую Люйли, разговаривавшую с матерью, и страстно желал, чтобы она скорее ушла. Люйли, не присаживаясь, неуверенно протянула руку матери и потом Элиасу. Рукопожатие было вялым — рука чужого недружелюбного человека, от которого хочется быстрее избавиться. Элиас повернулся и ушел в горницу.
Там он сел на диван и застыл, глядя в окно. Он чувствовал, как у него горят глаза, но взгляд его рассеянно скользнул по поверхности, как бы для того, чтобы не видеть выражения на вечереющем лице природы в раме окна или, скорее наоборот, чтобы окружающее могло без помех наблюдать за всеми движениями внутри его. Но в нынешнем отверстом состоянии его душа принимала свои чувства обратно — отраженными от каждого предмета во внешнем мире, принимала, чтобы осознать их. Это извечная и волшебная уловка уединения: человек испытывает нечто, что душа его давно и безотчетно ждет. Мгновение проходит, и душа освобождается от этого безотчетного напряжения. Человек ищет уединенного места, чтобы перевести дух, но спустя минуту уже ощущает, что недавнее переживание, отраженное окружающим миром, угнездилось внутри и присоединилось к череде других прежде бывших переживаний и впечатлений, и он глядит на это прибавление, как исправный работник на добрый результат своего труда. Так ему дается сочувствие и облегчение.
В это короткое время уединения сумеречная комната и видный из ее низкого окошка косогор были куда ближе сердцу Элиаса, чем та лесная дева, чья фигурка подвигалась понемногу к краю этого пространства. Ее еще можно было увидеть из бокового окна жилой комнаты, и уж наверное какой-нибудь из субботних вечерних стражей на нее смотрел. Но в горнице время утекало бесчувственно, секунда за секундой, и Элиас сидел в углу дивана, не замечая ничего, кроме происходившего внутри. Было чудесно провести вечер, отдавшись этому. Жизнь не была пустой. Еще вчера после захода солнца он был в городе, над ним, и глядел сверху на устремленные к ясному небу силуэты башен, крыш, крон деревьев, а потом спустился вниз и по гулким улицам пошел к своему дому; у двери он помедлил — был последний вечер весны, и в ее уходящем свете он отметил особую привлекательность долгих и ровных мощеных мостовых, как бывают привлекательны молодые и легкомысленные горожане, — все это было вчера вечером. Но за один день земная поверхность украсилась еще пышнее и теперь из каждой точки посылала лучи, поражающие человеческие чувства. В неверном сумеречном свете трудно угадать, откуда они исходят, но воздух наполнен ими. С луга поднимается сырой туман — там в низине вьется речушка. В ней нет ничего примечательного, если смотреть на нее издалека и сверху; но стоит по кочковатому краю луга выйти на берег и, наклонившись к самой воде, взглянуть на нее с такого расстояния, она предстанет гигантским извивающимся змеем. Распрямитесь — и это обычная речка, а ваши пальцы, кстати, вымазаны пахучим илом. В этом тоже чувствуется летняя ночь. Жилья вокруг не видно, но вон там спускается к реке обветшалая изгородь. И странно думать, что какой-то человек когда-то ее поставил.
* * *Как хорошо жить! Где-то в той стороне есть девушка, которая хочет, чтобы я касался ее. Она только что была здесь и ушла. Но в воздухе что-то остается после ее ухода. Она родом отсюда и дальше здешних мест никогда не бывала и не знает, что там, за лесом. Она не знает и себя, не знает, как изгибается ее шея, какие у нее руки. Когда-нибудь ночью в тени кустов я обниму ее и усажу рядом с собой — так, как мне этого хочется… Да… да…
* * *Десять часов. Элиас, просидевший долгое время на коньке крыши, слез на землю, постоял на углу, глядя на юг. Ему было пора, он чувствовал во всем теле приятную истому, в то время как какая-то точка в мозгу нашептывала ему: «Разве тебе не пора идти?» Но другой голос как будто отвечал: «Куда же мне идти… разве что слушать дроздов!» Как все стронулось в этой тишине, хотя кажется, что ничто не шелохнется и один только дрозд старается вовсю. — Вон в тех домах спят люди, я только недавно видел, как какие-то женщины поднимались из бани в дом с замотанными в полотенца головами. Что они теперь видят во сне? А мать, она легла уже? А в Корке… тоже?..
* * *Тааве был один в людской. Он не сомневался, что сюда больше никто не придет, и отдался своим фантазиям, утешая себя ими в субботний вечер. Вернувшись из бани, он растянулся на кровати, подложив под голову руки, и принялся фантазировать. Он знал, что никто не придет, и все же терпеливо ждал — у него не было сил признаться даже себе, кого или чего он ждет.
На стене тикали часы, и большая плотно прикрытая дверь оставалась неподвижной; но она притворялась, она готова была повторить в точности все, что было тогда, когда ее однажды отворили и вошли. И ручка двери тоже ждала, что вот-вот кто-то возьмется за нее… И все же она оставалась закрытой, только сгущались ночные сумерки. Тааве наперед знал все, что за этим последует, но пока тянул время. Дух людской расплылся, увеличиваясь в размерах, и подступил ближе, толкаясь в уши легкими волнами и навевая воспоминания о детстве. Но не о подробностях детской жизни, а о чувствах, испытанных в ту пору. Странное расслабляющее ощущение своей невинности охватило молодого мужчину. В этот миг и возник образ Ольги. Она шагнула от двери в сумрак комнаты и сразу посмотрела в его сторону, в ее глазах было ясное без слов, молчаливое согласие. Сюда… сюда — вижу… вижу.
Весь рой воображенных затем неистовых сцен без малейшего труда соединился в его душе с переживанием невинности. Тайное видение счастливой гармонии заворожило и долго не отпускало молодого парня, все еще лежавшего на кровати. Впрочем, у счастья был легко различимый темноватый оттенок. Весь этот поместительный дом, стоящий в долине, отлично виден поющему дрозду с еловой верхушки на вершине холма. В людской этого дома гораздо темнее, чем на открытом воздухе. В углу людской живет и дышит сейчас существо по имени Тааве, хотя об этом, разумеется, трудно догадаться, глядя на дом сверху и из такого далека. Через некоторое время этот Тааве появится на танцах и будет возбужденно разговаривать и хохотать, притворяясь пьяным.
Но в людской еще длилась греза, истощая себя в утекавшем времени, пока чары не начали ослабевать. В мозгу Тааве мелькнула мысль о его смешном ребячестве, он нетерпеливо дернулся и поднялся с кровати. Не зная еще, что предпринять, он подошел к боковому окну и выглянул. — Ну что, поглядим еще разок на чертовку. — Он прошипел это громко и с упрямым видом уставился на одно из окон. Но окно безмолвствовало и не желало говорить о том, что происходит за ним. Второй Тааве стоял все это время рядом и усмехался. Но прислушиваться к нему не хотелось. Он развернулся, все еще не зная, на что решиться, подошел к другому окну, выходившему на зады, взял зеркало и, открыв рот, ощерился. Положил зеркало назад и, сжав зубы, напрягая мышцы, принялся наносить короткие сильные удары по пустому пространству. Рассмеялся… Было уже довольно поздно.
