Айрис Мердок - Алое и зеленое
— Приходи посмотреть мамино новое жилище.
— Да, конечно.
— Она все время про тебя спрашивает.
— Надеюсь, тетя Хильда здорова?
— Сейчас она молодцом. На нее, понимаешь, ужасно действовали налеты цеппелинов.
— Да?
— А как дядя Барнабас в последнее время?
— По-моему, отлично.
— Рад это слышать. Я, понимаешь, еще не выбрался его повидать, с тех пор как сюда приехал.
— Вот как?
Твердо решив, что в случае чего он даст разговору заглохнуть, Пат устремил взгляд на распятие, висевшее над головой Эндрю. Он заметил, что этот предмет почему-то действует его кузену на нервы. Эндрю заерзал на своем стуле. «Надо заставить его посмотреть на распятие», — подумал Пат, но в эту минуту у трех других собеседников возникла небольшая перепалка.
— Господь сказал: «Не мир пришел Я принести, но меч».[16] — Это Кэтел, не терпевший светской болтовни, сумел как-то переключить разговор на более общие темы и теперь возвысил голос.
— Он имел в виду меч духовный, — негромко сказала Кэтлин. Прожив столько лет вдовой с двумя неугомонными сыновьями, она выработала сугубо мягкий, расхолаживающий голос, гарантировавший снижение температуры в любом споре.
— Ничего такого он не имел в виду. А почему? Потому что он был социалист.
Франсис засмеялась.
Пат, вечно споривший с братом, и теперь не удержался и, оглянувшись, сказал:
— Даже если бы это было так — а это не так, — к делу это не относится.
— Почем ты знаешь, относится или не относится, раз ты не знаешь, о чем мы говорим?
Франсис пояснила, стараясь подражать тихому, медлительному голосу Кэтлин:
— Мы говорили о пацифизме.
— Я же сказал, что это к делу не относится.
— Очень даже относится. Дойна оправданна, когда это борьба за социальную справедливость.
— Но если борешься за социальную справедливость, не нужно убивать людей, — сказала Кэтлин. — Я согласна с Даниелом О'Коннелом: «Ни одна политическая реформа не стоит того, чтобы пролить из-за нее хоть каплю крови».
— Вы пацифистка, тетя Кэтлин? — спросил Эндрю таким дружелюбно-снисходительным тоном, что Пату захотелось его вздуть.
— Да Нет. Просто эта окопная война — такой ужас! Не может это быть хорошо. Война стала совсем другая.
— Все дело в цели и средствах, — сказал Кэтел.
— Но некоторые средства так отвратительны, это уже, в сущности, не средства, потому что самая цель оказывается забытой. А некоторые средства и сами по себе преступны — когда людей мучают, убивают.
— Мы называем убийство преступным, когда воображаем, что это средство для достижения дурной цели, — сказал Кэтел. — Конечно, теперешняя война бессмысленна, но это потому, что она империалистическая, а не потому…
— Ты даже не понимаешь, что значит «империалистическая», — сказал Пат.
— Вы хотите сказать, — негромко и медленно проговорила Франсис, обращаясь к Кэтлин, — что луки и стрелы — это еще ничего, но такое, как сейчас, не может быть оправдано. Пожалуй, я с вами согласна. Как подумаешь о том, что творится, кажется, будто весь мир сошел с ума.
— Значит, ты считаешь, что кузен Эндрю поступил дурно? — громко спросил Кэтел.
— Нет, что ты! — сказала Кэтлин. — Я говорила только о том, что сама чувствую.
— Не может что-то быть хорошо или дурно только для тебя, если оно хорошо или дурно, значит, оно должно быть хорошо или дурно для всех.
— Ничего подобного, — сказал Пат, — все зависит от того, как понимать…
— В каком-то смысле я, конечно, с вами согласен, тетя Кэтлин, — сказал Эндрю. — Тем, кто сидит в безопасных местах, легко призывать нас идти сражаться. А вот когда повидаешь все это на близком расстоянии — дело другое.
Последовало короткое молчание.
— На сколь же близком расстоянии ты это повидал? — спросил Пат, отлично зная ответ на свой вопрос.
Эндрю вспыхнул и нахмурился.
— В сражениях я еще не участвовал. Я ведь очень недолго пробыл во Франции.
— Здорово ты придумал, что вступил в кавалерию, — сказал Кэтел. — Всем известно, что кавалерию держат на много миль позади передовых- позиций.
— А вот это, представь себе, неверно. И как бы то ни было, я вступил в армию, а не сижу дома и не играю в солдатики у себя во дворе, как некоторые.
Кэтел вскочил, чуть не опрокинув стол. Франсис и Кэтлин разом заговорили, повысив голос.
В эту минуту за дверью раздался непонятный шум — несколько громких, глухих ударов, звон разбивающегося стекла и человеческий голос, негодующий в соответствующих выражениях. Потом мертвая тишина. Пат, истолковав это явление исходя из аналогичных образцов, решил, что его отчим, очевидно, свалился с лестницы, по которой он, бесшумно миновав дверь гостиной, осторожно поднимался с несколькими бутылками виски в руках.
— Ах, Боже мой, Боже мой, — сказала Кэтлин. Все бросились к двери.
Барнабас Драмм, в шляпе, сидел на полу, привалившись спиной к столбику перил. На обширном пространстве вокруг него лежало битое стекло, и от большого темного пятна на ковре поднимался одуряющий запах виски. Барнабас искоса поглядел на группу в дверях. Он, конечно, понимал, что его беда никого не могла позабавить, а, напротив, должна была по-своему огорчить каждого из присутствующих, однако не удержался от того, чтобы погаерничать. Продолжая сидеть с вытянутыми вперед ногами, он стал что-то насвистывать сквозь зубы.
Кэтлин перешагнула через его ноги и быстро пересекла площадку. Через минуту она вернулась с совком и щеткой и, словно не видя мужа, начала собирать в совок осколки покрупнее. Она работала медленно, с покорной миной, под стать тихому голосу, каким она говорила с сыновьями; в ее склоненной позе была безмолвная горечь.
Франсис спросила:
— Как вы, ничего? Не ушиблись?
Кэтел вернулся в гостиную и захлопнул за собой дверь. Полное отсутствие у отчима собственного достоинства всегда глубоко оскорбляло его.
Эндрю положил руку на плечо Франсис, словно желая оградить ее от непристойного зрелища.
Раздраженный этими проявлениями чувств, в ярости на их виновника, Пат сказал:
— Вставайте же, черт возьми! — Он сдернул с отчима шляпу и нахлобучил ее на столбик с такой силой, что тулья чуть не лопнула.
Потирая ляжки и локти, разыгрывая целую пантомиму, Барнабас стал медленно подниматься.
— Надо же было! Только я, наверно, и способен на такое.
Барнабас Драмм был кругленький человечек с кротким, дряблым лицом и длинными золотистыми усами, не то поседевшими на концах, не то вымазанными пивом. Его темные волосы курчавились вокруг аккуратной плеши, смахивающей на тонзуру. В удивленных голубых глазах, теперь испещренных красно-желтыми прожилками, сохранилось что-то детское. У него еще были целы все зубы, и он часто обнажал их в улыбке, неизменно доброй, однако напоминавшей о том, что в былые годы он был лучше вооружен для битвы жизни. Когда женщины принимались обсуждать вопрос, почему благоразумная Кэтлин Дюмэй связала свою судьбу с этим невозможным человеком, одни говорили, что первый муж ее тиранил и теперь ей нужен был кто-то, кого она сама могла бы тиранить, другие же уверяли, что Барни, «в сущности, очень милый».
— Здравствуй, Эндрю, — сказал Барнабас. — Вот мы и встретились, хотя и не при самых благоприятных обстоятельствах. Жалость какая, сколько первоклассного виски пропало. Может, нам всем стать на колени и полизать ковер?
— Барни, проводите меня, пожалуйста, до трамвая, — вдруг сказала Франсис. Голос ее звучал напряженно, словно она вот-вот расплачется.
— Ну, конечно, моя дорогая…
Эндрю начал:
— Но, Франсис…
— Нет, Эндрю, ты не ходи. Ты побудь здесь. Мне нужно кое-что сказать Барни по секрету. Большое вам спасибо, тетя Кэтлин. Я так приятно провела время.
Франсис уже схватила свой зонт и горжетку и увлекала Барнабаса к лестнице. Кэтлин что-то тихо проговорила в ответ, все еще не поднимая головы от ковра. Теперь она прилежно подбирала двумя пальцами самые мелкие, поблескивающие кусочки стекла.
Пат вернулся в гостиную и подошел к Кэтелу, который с мрачным видом стоял у окна. Вместе, как суровые судьи, они смотрели вниз на своего отчима, уходившего по улице под руку с Франсис, укрываясь под ее зонтом от моросящего дождя. Он умудрялся выглядеть франтом. Пат терпеть не мог франтовства.
В гостиную вбежал Эндрю Чейс-Уайт, растерянный, огорченный. Братья словно и не заметили его. Он побегал по комнате кругами, как собака. Потом ринулся к Кэтлин, хотел помочь ей подбирать стекло, но она уже кончила. Он снова вернулся и стал искать свой плащ. Пат отошел от окна и открыл роман Джорджа Мура. Эндрю дошел до дверей, потом вдруг вернулся и стал перед двоюродным братом.
— Пат…
— Да?
— Нет, ничего… я так…
— Ну, тогда до свидания.
