Евгения Марлитт - В доме Шиллинга
— Уфъ! — отряхнулась она, со смѣхомъ вырвавшись отъ него. Она бросила шляпу и носовой платокъ на столъ и откинула на спину длинный спустившійся на грудь локонъ.
— Ну вотъ, теперь ты опять умникъ, сокровище мое, — сказала она. — Если-бы ты вчера былъ у насъ! Что у насъ было, ты и представить себѣ не можешь!.. Мама телеграфировала, что свихнула себѣ ногу и потому не можетъ продолжать гастролей, что директоръ позволилъ мнѣ танцевать вмѣсто нея Жизелль въ балетѣ «Жизелль и Виллисы» и что я должна тотчасъ ѣхать туда… Я въ это время cидѣла на балконѣ и лакомилась вмѣстѣ съ какаду конфектами, которыя ты мнѣ привезъ; телеграмма произвела такой переполохъ, какъ бы лопнувшая въ домѣ бомба: горничныя, лакеи, даже кухонный персоналъ — всѣ бѣгали взадъ и впередъ и суетились, какъ муравьи.
Она закончила свое описаніе короткимъ мелодическимъ смѣхомъ и старалась снова прицѣпить свои золотые часики, которые она нечаянно быстрымъ движеніемъ выдернула изъ за пояса.
— Я бы желала только, чтобы ты видѣлъ бабушку, — продолжала она. — У нея опять невралгія въ лѣвой ногѣ и она сидитъ, какъ прикованная, въ креслѣ… Ты знаешь ея гордый властный взглядъ, внушающій уваженіе, а когда она начнетъ говорить о своемъ родѣ, о давно истлѣвшемъ маркизѣ Ружероль, мнѣ даже дѣлается страшно. Она снова пересчитала всѣхъ Генриховъ и Гастоновъ, кости которыхъ каждый разъ перевертываются въ могилѣ, сердито топала здоровой ногой и говорила, что мама глупо дѣлаетъ, отправляя меня, послѣдній отпрыскъ древняго рода, въ дорогу съ одной только Минной, глупой горничной — ну, a по моему совсѣмъ даже не глупо!
Она лукаво усмѣхнулась. При каждомъ ея неизъяснимо-граціозномъ движеніи звенѣли дорогіе браслеты на ея рукахъ, шуршало серебристое сѣрое шелковое платье, и сильный ароматъ розъ уже давно заглушилъ запахъ фiалокъ, распространявшійся отъ шкафа съ бѣльемъ.
Теперь она пытливо смотрѣла на молодого человѣка своими большими глазами, казавшимися то карими, то зелеными. Онъ стоялъ какъ бы въ оцѣпенѣніи, опираясь рукой на столъ. Забывъ и о грозномъ положенiи дѣлъ въ настоящую минуту и о томъ, что они въ комнатѣ смертельно оскорбленной имъ матери, онъ только слушалъ и смотрѣлъ на это цвѣтущее веселое существо, которое граціи такъ щедро осыпали дарами. Она прочла въ лицѣ его восторженное упоеніе и бросилась ему на грудь.
— Глупый Феликсъ! — сказала она и потрясла его за ухо. — Что съ тобой было, когда я пришла? A я пришла такая гордая своей блестящей продѣлкой, выполнить которую было не такъ-то легко… У меня вѣдь отъ мамы врожденная потребность прыгать, плясать, а больше всего слышать изъ тысячи устъ «браво», видѣть восторгъ тысячи глазъ — все это говорило во мнѣ, милый, громче, чѣмъ ты думаешь.
И ловкимъ движеніемъ, точно змѣя, она выскользнула изъ его объятій, между тѣмъ, какъ его густыя бѣлокурыя брови вдругъ мрачно нахмурились. Она засмѣялась и стала ихъ разглаживать рукой.
— Бабушка очень сердилась и бранилась за телеграмму, — быстро продолжала она, чтобы сгладить непріятное впечатлѣніе, — но сейчасъ же велѣла укладываться у себя на глазахъ въ столовой. Праведный Боже! Какая закипѣла работа! Минна и старая бабушкина ворчливая камеристка притащили по крайней мѣрѣ половину гардероба и скоро бабушка вмѣстѣ со своимъ кресломъ исчезла за горой газовыхъ юбокъ, и я видѣла по временамъ, какъ по ея чепчику мелькалъ желтый шлейфъ въ то время, какъ она бранилась и распоряжалась… Ахъ, Феликсъ, у меня подергивались ноги при видѣ всѣхъ этихъ блестящихъ театральныхъ принадлежностей, постепенно приготовленныхъ для меня мамой; а когда былъ принесенъ восхитительный костюмъ Жизеллы, у меня на глазахъ навернулись слезы… Но, ты успокойся, — вѣдь я по уши влюблена въ тебя, — я мужественно проглотила свои слезы и въ душѣ смѣялась надъ «Madame Lazare née de Rougerole» [6], которая въ эту минуту говорила моей горничной: «Минна, не вздумайте въ вокзалѣ идти фамильярно рядомъ съ мадемуазель Фурніе! Вы должны идти сзади и смотрите, не разболтайте въ Вѣнѣ, что вы одна сопровождали ее въ дорогѣ!» Ха, ха, ха, въ Вѣнѣ! Я уже твердо рѣшила, что отправлюсь къ своему милому. И вотъ я здѣсь Феликсъ! Минна съ сундуками и картонками сидитъ въ отелѣ, плачетъ и смѣется, и страшно боится мамы и бабушки. He пошлешь ли ты за ней?
Онъ вздрогнулъ, точно крыша обрушилась на него, — страшная дѣйствительность снова возстала передъ нимъ!
— Нѣтъ, она не поѣдетъ сюда, — сказалъ онъ глухимъ голосомъ, — да и ты не можешь здѣсь оставаться, Люсиль.
Теперь только она оглядѣлась кругомъ и смѣясь, всплеснула руками.
— Ахъ, какъ это чудно, ты попалъ въ кладовую своей матери? — сказала она, показывая на открытые шкафы. — Откровенно говоря, я ни за что не хотѣла бы остаться здѣсь навсегда, — прибавила она после дальнѣйшаго осмотра; она содрогнулась, когда взоръ ея скользнулъ по глубокой аркѣ, въ которой царилъ мракъ. — Я бы смертельно боялась здѣсь. Когда ты мнѣ говорилъ о монастырскомъ помѣстьѣ, я представляла себѣ мраморныя колонны, величественныя арки и фонтаны во дворѣ. И вдругъ работникъ приводитъ меня къ этому ужасному гнѣзду и увѣряетъ, что это монастырское помѣстье — я чуть не побранилась съ нимъ. Боже мой! Какой входъ! Я чуть не попала въ ведра, стоящія на дорогѣ: маленькій ребенокъ отчаянно кричалъ гдѣ-то. Навѣрно это маленькій Вольфрамъ, надежда рода? — въ сѣняхъ пахло жаренымъ саломъ — пфъ… сало!.. и потомъ эта милѣйшая особа, которая привела меня сюда и которая, какъ мнѣ кажется, представляетъ собой и швейцара, и лакея, и горничную. Она многозначительно усмѣхалась и покровительственно похлопала меня по спинѣ.
На ея нѣжномъ бѣломъ лбу появились складки, и она прибавила полунасмѣшливо, полуозабоченно.
— Насколько я понимаю, Феликсъ, ни мама, ни бабушка не должны никогда быть здѣсь. Вышелъ бы страшный скандалъ, и несчастные Ружероль должны были бы en tour [7] перевернуться въ своихъ гробахъ.
— Успокойся, Люсиль, ни мама, ни бабушка никогда не попадутъ въ этакое непріятное положеніе, — возразилъ молодой человѣкъ, тяжело дыша, — пойдемъ и мы отсюда.
— Какъ, сегодня же вечеромъ? — прервала она его съ изумленіемъ. — He повидавъ твоей матери?
— Моя мать не приготовлена къ пріему такой гостьи, какъ ты.
— Ho, Боже мой, я совсѣмъ не взыскательна! Ты самъ всегда говоришь, что я ѣмъ и пью, какъ птичка — конечно, сала я ѣсть не буду. Но фрау Вагнеръ, наша старая кухарка говоритъ постоянно, что въ каждомъ порядочномъ домѣ всегда найдется въ буфетѣ майонезъ или что-нибудь въ этомъ родѣ, что я люблю.
Онъ крѣпко сжалъ губы, молча взялъ со стола соломенную шляпу и тихо и осторожно надѣлъ ее на темные локоны молодой дѣвушки.
— Ну, какъ хочешь, — сказала она, пожимая плечами, и приколола шляпу золотой шпилькой. — Мы пойдемъ въ отель.
— Нѣтъ, я поведу тебя въ домъ Шиллинга, къ нашему другу, барону Арнольду.
— Это мнѣ нравится, я очень этому рада, Феликсъ! Милый баронъ Шиллингъ! Я его люблю!.. А увижу я его молодую жену? Я умираю отъ любопытства, красива ли она, — для меня это самое главное, было бы тебѣ извѣстно.
При этихъ словахъ она встала на цыпочки, что-бы посмотрѣть въ висѣвшемъ между двумя окнами маленькомъ зеркалѣ, «прилично» ли надѣта шляпа, но, со смѣхомъ махнувъ рукой, отказалась отъ этой попытки.
— Бабушка хорошо знала отца баронессы, старика фонъ Штейнбрюкъ въ Кобленцѣ, продолжала она болтать, она говоритъ, что онъ воспитывалъ свою единственную дочь въ монастырѣ.
— Бабушка права, — сказалъ онъ и опустилъ ей на лицо вуаль. Изъ-за узора чернаго кружева лишь мѣстами видна была бѣлая бархатистая кожа, да сверкали, какъ звѣзды, большіе блестящіе глаза.
— Вотъ мы и готовы, — сказала она и взяла свой носовой платокъ. Феликсъ подалъ ей руку.
— Дорогая моя, — просилъ онъ, понизивъ голосъ и останавливаясь въ дверяхъ, — не разговаривай, пока мы въ домѣ, и иди какъ можно тише съ лѣстницы.
— Но, Боже мой, почему же это? Вѣдь мы не воры? — съ удивленіемъ спросила она. — Ахъ, должно быть, ребенокъ боленъ?
— He боленъ онъ, но у него слабые нервы.
— A, понимаю.
Они вышли въ переднюю. Молодой человѣкъ страшно волновался. Руки его сжимались, какъ въ судорогахъ, и по мѣрѣ приближенія къ дверямъ горячѣе и лихорадочнѣе становилось его желаніе, чтобы его мать не встрѣтилась съ Люсилью.
6
Совсѣмъ смерклось. Внизу въ сѣняхъ зажгли уже стѣнную лампу, которая бросала слабый свѣтъ и представляла въ какомъ-то страшномъ видѣ деревянныя рѣзныя фигуры перилъ; въ отворенную дверь видно было широкую пасть камина и глубокую арку двери, ведшей въ заднее строеніе, мимо которой должны были пройти спускавшіеся съ лѣстницы молодые люди.
— Скажи, ради Бога, Феликсъ, какъ можешь ты выдержать хоть одинъ часъ въ этомъ ужасномъ жилищѣ? — прошептала ему на ухо Люсиль, закрывая отъ страха глаза.
