РИЧАРД ХИЛЬДРЕТ - БЕЛЫЙ РАБ
Надсмотрщиком на плантации Спринг-Медоу был некто Томас Стаббс, имя которого, внешность и характер были мне хорошо известны, хотя я, к счастью, до сих пор не имел с ним дела.
Стаббс был толстый, приземистый человек лет пятидесяти, грубый и неотесанный. Маленькая круглая голова его, покрытая густой порослью спутанных волос, уходила в плечи. Лицо его было испещрено пятнами сизого, красного и желтоватого цвета. Солнце, виски и лихорадка - все по очереди - нанесли на его лицо эту своеобразную татуировку. Чаще всего его можно было увидеть верхом на лошади. Он ехал, склонившись к луке седла и держа в руках длинный бич, заканчивавшийся плетеными кожаными ремешками.
Время от времени этот бич опускался на голову или плечи какого-нибудь злосчастного раба.
Речь его, или, вернее, сыпавшиеся из его уст приказания, была так густо уснащена ругательствами, что трудно бывало уловить смысл его слов. Каждая произнесенная им фраза либо начиналась, либо кончалась бранью.
Все же полную волю своей грубости Стаббс давал только тогда, когда бывал в поле один среди рабов. Стоило показаться полковнику Муру или любому другому джентльмену - и лютый надсмотрщик мгновенно становился образцом мягкости и сдержанности и даже умудрялся в каждую произнесенную фразу вставлять не свыше одного или двух бранных слов.
Как и можно было предполагать, мистер Стаббс при управлении плантацией давал волю не только языку - он щедро пользовался и плетью. Полковник Мур воспитывался, как европеец, и как всякий человек, воспитывавшийся в любом краю, за исключением того, где царило рабство, не одобрял "излишних" жестокостей. Примерно раз в неделю какая-нибудь особенно жестокая расправа безжалостного управляющего выводила полковника из себя. Но, дав волю своему гневу, он успокаивался, и все входило в обычную колею.
Дело в том, что мистер Стаббс умел извлечь из плантации высокий доход. Нельзя же было пожертвовать таким человеком только во имя каких-то сентиментальных соображений - ради того, чтобы оградить от его тирании жалких рабов…
Нелегко дался мне, привыкшему к уюту господского дома, к ласковым просьбам мастера Джемса, переход под начало грубого, невежественного и жестокого деспота, каким был Стаббс. Кроме того, я совершенно не был приучен к регулярному физическому труду, и привыкнуть к тяжелым полевым работам мне было не так уж просто. Но я решил не унывать. Я был крепко сложен и силен и тешил себя мыслью, что постепенно приспособлюсь к новым условиям. Я знал, что мистер Стаббс был лишен каких-либо человеческих чувств, но зато у меня не было оснований предполагать, что он будет руководствоваться в отношениях ко мне какой-нибудь особенной враждебностью, которой я опасался со стороны мастера Вильяма.
На основании слышанного о нем я склонен был считать, что мистер Стаббс не такой уж безнадежно дурной человек, и готов был даже допустить, что бранится он и избивает негров не просто из стремления причинить страдания, а во имя пользы дела. Как все ему подобные, он, вероятно, и вообразить не мог, чтобы можно было управлять плантацией иными способами.
Я надеялся, что мое усердие оградит меня от побоев. Что же касается брани и ругательств - я решил не обращать на них внимания, как ни оскорбительны они казались другим рабам.
Мистер Стаббс принял меня довольно милостиво. Он слушал то, что я говорил, пережевывая жвачку и не сводя с меня острого взгляда своих крохотных поблескивающих серых глазок.
Дослушав до конца и выругавшись, он обозвал меня болваном и приказал следовать за ним в поле.
Мне сунули в руки мотыгу с неимоверно длинной рукояткой, и весь день я провел за тяжелой работой.
К ночи мне разрешили оставить работу, и мистер Стаббс указал мне жалкую лачужку, площадью в десять квадратных футов и высотой в пять. Ни пола, ни окон не существовало; крыша была полуразрушена. Эта лачуга отныне становилась моим жильем, и мне приходилось еще делить ее с Билли, молодым невольником одних лет со мною.
Я отнес в новое жилье сундучок, в котором было сложено мое платье и те немногочисленные предметы, которыми может владеть раб.
Взамен постели мне выдали одеяло, размером с платок, а затем - корзинку немолотой кукурузы и фунт или два подгнившего сала. Это был провиант на неделю. У меня не было ни котелка, ни ножа, ни тарелки, - эти предметы рабу предоставляется добывать любыми доступными ему способами.
Мне оставалось поужинать сырым салом, но Билли, сжалившись надо мной, помог мне растереть кукурузу и одолжил свой котелок, чтобы я мог сварить себе похлебку.
Была уже полночь, когда мне, впервые за двадцать часов, удалось, наконец, поесть. Мой сундучок послужил для меня столом, стулом и кроватью.
Я продал кое-что из одежды, которая все равно мало подходила для моей новой жизни, и приобрел котелок, нож и ложку, то есть все необходимое для моего несложного хозяйства.
Положение мое было относительно сносно и, во всяком случае, ничуть не хуже положения остальных невольников, работавших вполе. Но мне все давалось с трудом, так как новые условия резко отличались от тех, в которых мне довелось жить и работать до сих пор. Руки покрылись волдырями от мотыги, а поздно ночью, вернувшись домой и еле стоя на ногах после непривычной работы, я вынужден был еще растирать зерно и варить себе еду на следующий день.
Едва успевал забрезжить рассвет, как нужно было вставать и сразу же отправляться в поле. Но как ни тяжки были условия этой жизни, - я избрал их сам. Все казалось мне лучше, чем подчинение тирании Вильяма.
В дальнейшем повествовании мне уже не придется возвращаться к этому очаровательному молодому человеку. Поэтому да позволено мне будет еще кое-что вкратце досказать о нем.
Месяцев шесть или семь спустя после смерти своего брата Вильям поехал на петушиный бой. Напившись, он затеял ссору с одним из зрителей. Его вызвали на дуэль, и Вильям первым же выстрелом был убит. Смерть единственного сына страшно поразила полковника Мура, и он долго оставался безутешным. Должен признаться, что я не разделял его горя. Смерть Вильяма освободила меня от жестокого и мстительного хозяина.
Что касается отца, то я и к нему не испытывал жалости. Не скрою, что в душе моей загорелось даже какое-то горькое злорадство: мне казалось справедливым, что этот человек, попиравший ногами самые священные узы, потерпел такой жестокий удар.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Я обязан был выработать столько же, сколько и рабы, с детства приученные к полевым работам, но я не жаловался и не пытался добиться лучших условий: я был чересчур самолюбив для этого. Самолюбие же заставляло меня прилагать все силы к тому, чтобы и Стаббс не мог ко мне придраться. Ему пришлось даже признать, что я отличный работник.
Крыша лачуги, в которой мы жили с Билли, была повреждена во многих местах и протекала. В дождливую пору нам приходилось очень плохо; необходимо было починить ее, но у нас совсем не оставалось свободного времени. Мы как-то решили напрячь все силы и выполнить наш урок возможно раньше.
И вот нам однажды действительно удалось закончить работу к четырем часам пополудни. Мы с Билли направились в "город", как мы называли площадь, на которой стояли отведенные рабам хижины. Неожиданно нам по пути повстречался мистер Стаббс. Он спросил, выполнили ли мы урок. Мы ответили утвердительно. Проворчав сквозь зубы, что следовало бы вдвое увеличить наш урок, он приказал нам отправиться к нему домой и выполоть в его саду сорную траву.
Билли, который давно уже работал под начальством Стаббса, немедленно и беспрекословно подчинился. Что же касается меня, то, хоть и чрезвычайно почтительно, я все же позволил себе заметить, что раз мы выполнили свой урок, не вполне справедливо возлагать на нас добавочную работу.
Мои слова привели мистера Стаббса в бешенство. Неистово ругаясь, он поклялся, что я выполю его сад, а сверх этого он еще отдерет меня.
С этими словами Стаббс соскочил с лошади и, схватив меня за ворот рубашки, принялся избивать хлыстом.
Ни разу с тех пор, как я вышел из детских лет, мне не приходилось подвергаться такому унизительному наказанию. Удары, сыпавшиеся на меня, причиняли мне острую боль, по эта боль казалась ничтожной по сравнению с тем чувством, которое я испытывал при мысли, что меня секут, как беспомощное животное. И больше всего меня возмущало, что такому обращению я подвергаюсь, не совершив ничего дурного.
Мне стоило неимоверных усилий сдержаться, не наброситься на моего палача и не опрокинуть его наземь. Но ведь я - увы! - был всего лишь раб! Все то, что дозволено свободному человеку, что для него естественно и законно, со стороны раба будет сочтено нетерпимой дерзостью и бунтом. Я ломал руки, стискивал зубы и делал невероятные усилия, чтобы молча снести унижение, которому меня подвергали.
