Кнут Гамсун - А жизнь идет...
Вдруг На-все-руки выхватил из заднего кармана револьвер и выстрелил. Оба нападавших на минуту растерялись от неожиданного выстрела.
— Ты стреляешь? — закричали они.
Но, вглядевшись в старого На-все-руки, они поняли, что ему не до шуток: он был бледен, как полотно, и в бешенстве скрежетал искусственными зубами.
— Стоит ли принимать это всерьёз? — говорили они, стараясь образумиться. — Мы не хотели ничего дурного.
— Да не стойте там и не валяйте дурака! — кричали им товарищи, желая их предостеречь.
В обеденный перерыв, после того как задор с них сошёл, На-все-руки обратился к ним со следующими словами:
— Вы здесь рабочие и должны исполнять, что вам приказывают. Никто из вас не возьмёт на себя ответственность за нарушение порядка, вы не таковский народ. Вот вы сломали тачку и принесли вред человеку. Что вы теперь будете делать? Тачка не для того, чтобы в ней возить полтонны, а человек с раздавленными пальцами не может работать.
Молчание.
— Да, но зачем же взрывать камень потом?
— Так нас учат уму-разуму на море.
Они продолжали ворчать:
— Мы не на море. А когда ты стрелял, ты ведь мог попасть в нас!
— Да, мне ровно ничего не стоило попасть в вас, — сказал На-все-руки.
Они ещё раз внимательно поглядели на него и убедились, что он не шутит.
Но прошло немного времени, и мир опять воцарился.
Случилась другая история. К тому самому месту, где кончалась дорога, примчался разъярённый бык, огромное чудовище.
Он был в бешенстве, рыл землю, расшвыривал рогами кучи щебня, ревел.
— Ступай и прогони этого комара! — сказал кто-то человеку из Троньемского округа.
Это был маленький коренастый человек с широкими плечами. Его звали Франсис.
— Ну что ж, с этим я справлюсь — сказал Франсис и направился к быку с ломом в руке.
На-все-руки шёл как раз вниз по дороге и закричал:
— Стой!
Где была голова у этого человека? Бык заревел, уставившись на троньемца, но никто из них не хотел уступить.
На-все-руки опять закричал: «Стой!» Но троньемец не обратил на это внимания, поднял камень и бросил его, камень попал в животное, но произвёл на него впечатление не больше, чем капля воды. Вдруг бык разбежался, хвост прямо по воздуху, земля и камни полетели во все стороны, в следующий момент троньемец взлетел на воздух, описал дугу над своими товарищами и, перелетев через барьер, исчез в пропасти.
Готово!
Бык, казалось, сам удивился. Он неподвижно стоял одну минуту, потом опять стал рыть землю ногами и реветь.
На-все-руки отдал приказание:
— Принести цепи!
Выше на дороге у них были цепи, которыми они привязывали фашины, когда взрывали вблизи домов. Несколько человек побежало вверх; казалось, они были рады, что могут удрать. Оставшиеся попрятались, кто как мог, за большими камнями и скалами.
Рабочие вернулись с цепями, связали их стальной проволокой и пришли окружать животное. Все принимали участие. Кто-то предлагал протянуть цепи в узком месте и закрыть проход.
— Ничего не выйдет: бык перепрыгнет. Нам нужно поймать его! — сказал На-все-руки.
Они стали постепенно сужать кольцо; эта многочисленная перекликающаяся толпа смутила быка, он фыркал, но не двигался с места. Когда он наконец собрался сделать прыжок, одна из передних ног запуталась в цепи, и ему пришлось сдаться. Два человека без усилий отвели его вниз, ко двору.
Тут снова вынырнул троньемец, — маленький, плотный Франсис появился у края пропасти и попросил протянуть ему руку, чтобы перелезть через барьер.
— А ты не можешь перепрыгнуть? — пошутил кто-то.
— Нет, я расшибся, — ответил он.
Вот чёртов сын! Нельзя сказать, что он остался цел и невредим: из головы у него текла кровь, и он ужасно выглядел, но он не убился насмерть и теперь сам не понимал, как это случилось. Он был молодчиной, бодро рассказывал о своём, состоянии, у него было такое ощущение, словно весь он вывернут наизнанку.
— Я словно перемешан с грязью. Смотрите, я плююсь даже грязью! Дайте мне воды, ребята.
— У тебя зверская дыра в голове. Ты, видно, здорово ударился о ландшафт.
— Да, но об этом после. Дайте мне воды.
Он стал ловить воздух и чуть было не потерял сознания. Нет, он не остался невредимым: доктор Лунд обнаружил, что у него сломаны два ребра и здорово повреждена голова.
Обитатели Сегельфосской усадьбы приходили смотреть, как прокладывается дорога. Кроме Гордона Тидемана и фру Юлии, изредка появлялась и фрёкен Марна, та самая, которая до сих пор гостила у своей сестры, вышедшей замуж за Ромео Кноффа, жившего южнее. Она была светлая, как и её мать, Старая Мать; Марна старше Гордона, — ей было уже далеко за двадцать лет, — красивая дама со спокойной манерой говорить, слишком спокойная, пожалуй, даже немного ленивая.
Приходил кое-кто и из города: аптекарь Хольм, начальник телеграфа с женой, почтмейстер Гаген с женой. Дамские посещения всегда подзадоривали рабочих: те, кто минировал, принимались буравить и стучать с пением и свистом, а кладчики барьеров с громкими возгласами поднимали камни. Фрёкен Марна особенно сильно действовала на них; пожалуй, даже все они влюбились в неё, и здорово влюбились.
— Вы пели так весело, что мне захотелось придти поглядеть на вас, — говорила она иногда.
Адольф отвечал:
— А не хотите ли вы попробовать заложить мину?
— Я не сумею, — говорит Марна и качает головой.
— А вы попробуйте.
— Да вы с ума сошли! Я могу повредить вам руку.
Парень совсем был влюблён и поглупел:
— Мне наплевать на руку, если это сделаете вы.
На это она только улыбалась и опускала глаза, что придавало ей хитрый вид, будто она себе на уме.
Рабочие выражали между собою удивление, почему фрёкен Марна не вышла замуж, и спрашивали друг друга, как собственно обстояло с ней дело.
— Вот увидишь, она из тех, для которых все недостаточно хороши.
Троньемец Франсис более нескромен: у него всё ещё забинтованная голова, в кармане больничное пособие, он чувствует себя независимым и говорит:
— А что, если её естество не тянет к мужчине?
Адольф слепо и влюблённо выступает в её защиту:
— Она безупречна, я ручаюсь за неё. А ты свинья, Франсис, ты не можешь видеть юбки, чтобы не распоясаться...
Однажды пришёл Давидсен, редактор и издатель «Сегельфосских известий», он хотел написать заметку о дороге. Так как На-все-руки не было на месте, то он обратился к рабочим, достал карандаш и бумагу и начал спрашивать. Но дело в том, что рабочие не уважали редактора-издателя Давидсена. Они не читали его газеты, но у них был нюх, и они прислушивались к тому, что говорили о Давидсене в городе. В сущности, он был дельный и старательный человек; его дочка, маленькая девочка, помогала ему набирать каждую субботу листок, и он едва сводил концы с концами. Но никто не уважал его по-настоящему, может быть, потому, что у него не было хорошего костюма и он не важничал. В конце концов, он был только наборщик и печатник, и они не считали его господином. У него были умеренные убеждения и хорошее понимание общественности, и когда он попал в коммунальное управление, оказалось, что ему было что противопоставить школьным учителям, которые ничего не знали и ничего не думали, но считались радикалами.
Бедный Давидсен, — длинный, худой человек в потёртой одежде, отец пятерых детей, владелец двух ящиков со шрифтом и ручного пресса, одним словом — бедняк, вошь.
Рабочие не давали себе труда отвечать ему как следует, и когда он понял, что они подтрунивают над ним, он допустил ту ошибку, что рассердится и вступил с ними в спор. Тут он окончательно ничего не добился, они говорили, как говорят рабочие, отбросив всякую логику, острили — кто во что горазд, при дружном смехе остальных. Франсис не мог работать, но он придумал злостную шутку: он ухитрился поджечь сзади редактора немного взрывчатого вещества. Раздался взрыв, рабочие дико захохотали, а редактор отскочил далеко в сторону.
— Вам бы не следовало это делать, — сказал он.
Франсис засмеялся:
— Мы принуждены взрывать здесь скалы.
— Но, вероятно, не без предупреждения?
Молчание.
Давидсен опять совершил ошибку, он обратился к артели.
— Вы слишком нетребовательны. Разве тут есть над чем смеяться? Человек этот был просто груб. Как вы этого не понимаете? Мне жаль вас, люди, если это может доставить вам удовольствие и вызывает у вас смех! Грубость и есть как раз ваша сила, — то, чего нет у нас, — и вы не стесняетесь пускать её в ход. Во всех наших сражениях с вами она является вашим оружием. Вы слишком нетребовательны! Вам бы следовало быть честолюбивее, ребята, стараться освободиться от грубости, но вы этого не хотите. Даже негр хочет совершенствоваться и стать выше своих товарищей, но у вас нет ничего общего с негром, кроме его разинутой пасти, его жадности.
