Герхарт Гауптман - Атлантида
Едва оба врача присели, как вошла сестра милосердия от «Красного Креста» и, улыбаясь, доложила доктору о состоянии пациентки из одной каюты второго класса.
— Это, видите ли, коллега, — сказал доктор Вильгельм, когда сестра удалилась, — случай, который в моей практике корабельного врача встречается уже пятый раз: девушки, совершившие роковой шаг, не могут больше скрывать последствия, и так как они не знают, куда им деваться, они отправляются в море, рассчитывая при этом не без некоторых оснований на помощь несчастного случая. Такие женщины, — продолжал он, — не подозревают, что нам это знакомо, и удивляются, когда наши стюарды и стюардессы подчас довольно открыто оказывают им соответствующее внимание. Я, разумеется, по возможности проявляю заботу о таких дамочках, и мне чаще всего удавалось уговорить капитанов не сообщать ничего о случившемся, если все кончалось благополучно. Ведь у нас был случай, когда некая особа, не сообщать о которой было невозможно, сразу же после высадки на берег была найдена в петле, привязанной к оконному шпингалету в портовом постоялом дворе.
По мнению Фридриха, женский вопрос, по крайней мере в понимании самих женщин, это прежде всего проблема стародевичества. Стерильность старой девы, полагают они, стерилизует любые ее устремления. И Фридрих стал развивать свои идеи. Он делал это не задумываясь, так как произносил уже давно заготовленные слова, и потому ничто не мешало прорываться к нему мучительным мыслям о Маре и ее поклоннике.
— Сердцевиной всякой реформы женского права, — сказал с особым оживлением Фридрих, выпуская облака дыма, — должно быть осознание материнства. Будущее государство будет представлять собою оздоровленный социальный организм; оно будет состоять из множества ячеек, но основной ячейкой станет женщина, осознавшая материнство. Великие реформаторши женского мира — это не те, чьей целью является во всем подражать мужчинам, а те, кто понимает, что все люди, и даже самые великие мужи, были рождены женщиной. Это сознательные родоначальницы целых поколений людей и богов. Естественным правом женщины является право на ребенка, и, позволив отобрать у себя это преимущество, она вписала самую позорную страницу в свою историю. Рождение ребенка, не санкционированное мужчиной, подпадает под ураганный огонь всеобщего и публичного презрения. Но это презрение — тоже жалкая страница, однако теперь уже в истории мужчины. Одному дьяволу ведомо, как оно сумело достигнуть своего отвратительного торжества. «Создайте лигу матерей! — такой совет я дал бы женщинам, — продолжал Фридрих. — И пусть каждый ее сочлен исповедует материнство и осуществляет его на деле, производя на свет детей и не думая при этом о санкции мужчины, то есть о законном браке. В этом сила матерей, но только в том случае, если они при рождении детей испытывают гордость и ведут себя свободно, раскованно, а не трусливо, скрытно, мучимые нечистой совестью. Верните себе силой естественное, полноправное, гордое сознание прародительниц человечества, и в тот миг, когда вы этого достигнете, вы станете непобедимы!»
Доктору Вильгельму, поддерживавшему контакты с учеными медиками, были известны имя Фридриха фон Каммахера и его научная судьба. Злополучный труд по бактериологии, как и работы с яростными атаками его оппонентов, стояли у него на книжной полке. И все-таки имя Фридриха по-прежнему оставалось весомым. Доктор Вильгельм вслушивался в слова собеседника и вообще чувствовал себя польщенным общением с ним. Но тут его внезапно вызвала сестра от «Красного креста».
Маленькая, отгороженная от мира, отшельническая келья врача, в которой Фридрих остался наедине со своими мыслями, побудила его к новым раздумьям о цели своего необычного путешествия. При этом благодаря наслаждению сигаретой и тому обстоятельству, что «Роланд» шел теперь заметно ровнее, на душе у него стало несколько спокойнее, хотя в какой-то мере сказывалась общая нервозность, вызванная океанским рейсом. Не исчезало странное ощущение: он чувствовал себя как бы зафрахтованным нелепым образом вместе с этим огромным, заполненным людьми средством передвижения, с которым должен был делить радость и горе, пока не будет доставлен в Новый Свет. Никогда в жизни у него еще не было такого чувства, как теперь: он превратился в безвольную куклу в руках судьбы. Но темные видения перемежались со светлыми. Он вспоминал Ингигерд, которой еще не видел, и, прикасаясь к подрагивающей переборке низенького врачебного кабинета, вновь трепетал от счастья, сознавая, что он живет и дышит вместе с девушкой в одних стенах, над тем же килем. «Это неправда! Это ложь!» — повторял он снова и снова вполголоса, вспоминая заявление калеки, будто бы Хальштрём бесчестным образом использует свою дочь.
Приход доктора Вильгельма вернул Фридриха на землю и причинил ему что-то вроде боли. Давясь смехом, корабельный врач бросил на койку фуражку и рассказал, что он только что собственноручно вытащил на палубу крошку Хальштрём вместе с ее псом. Этот чертенок, сказал он, играет форменную комедию и то лупит, то ласкает своего верного пуделя, по кличке Ахляйтнер.
Эта весть обеспокоила Фридриха.
В те дни, когда он впервые увидел малютку Мару, она показалась ему воплощением детской невинности. Но затем до ушей его стали доходить слухи, поколебавшие веру в ее чистоту и принесшие Фридриху много тяжких минут и бессонных ночей. Доктор Вильгельм, который, похоже, и сам проявлял интерес к малютке Маре, завел разговор об Ахляйтнере, доверившем ему свою тайну: он-де помолвлен с Ингигерд Хальштрём. Фридрих промолчал. В противном случае он не мог бы скрыть, какой ужас объял его опять.
— Ахляйтнер — верный пудель, — продолжал Вильгельм. — Он относится к той пёсьей породе мужчин, чье терпение проявляется именно по-собачьи. Он с готовностью переносит пинки, он дает поноску, он служит и берет кусочек сахару. Она может делать с ним все, что захочет, но он будет — я глубоко в этом убежден — все терпеть и собачьей верности не нарушит. Кстати, коллега фон Каммахер, если не возражаете, можем прогуляться на палубе к этой парочке. Малышка довольно забавна. К тому же и воздуха хлебнем.
Малютка Мара вытянулась в кресле особого фасона — его здесь называли «верх комфорта». Ахляйтнер, примостившийся на складном стуле с большим неудобством для себя, но так, что он мог глядеть девушке в лицо, укутал ее, как ребенка, в одеяла. Заходящее солнце, лучи которого пробивались из-за высоких водяных холмов, освещало прелестное, как бы просветленное личико. На палубе было людно: плавный ход корабля вызвал у пассажиров желание совершить прогулку. Кругом слышались оживленные разговоры. Не обратить внимание на малютку Мару было, пожалуй, невозможно: волны шелковистых белокурых волос текли вокруг ее лица. К тому же она держала в руках куколку, в которую вглядывались, не доверяя своим глазам, все, кто бы ни проходил мимо.
Когда Фридрих вновь увидел девушку, которая уже несколько недель заполняла его душу, как бы заслоняя собою весь остальной мир, он пришел в такое волнение и сердце его забилось так сильно, что ему пришлось отвернуться, чтобы как-нибудь себя не выдать. Прошло несколько секунд, а до его сознания все еще не доходило, что никто из окружающих сам по себе не сможет заметить его внутреннее оцепенение.
— А я уже от папы знаю, что вы здесь, — обратилась девушка к Фридриху, поправляя голубенький атласный чепчик куклы. — Не хотите ли присоединиться к нам? Ахляйтнер, принесите, пожалуйста, стул для господина фон Каммахера! Да, вы со мной не поцеремонились, — сказала она, обращаясь к доктору Вильгельму. — Но я вам все-таки благодарна: могу сидеть здесь и наблюдать заход солнца. Вы ведь тоже любите природу, господин фон Каммахер, не так ли?
— «Она одну природу только любит!» — промурлыкал доктор Вильгельм слова модной песенки, раскачиваясь на носках.
— Не дерзите! — сказала Ингигерд. — Он очень дерзок, наш доктор. Я это сразу поняла, когда он на меня взглянул. А как он меня схватил!
— Милостивая государыня, дорогая барышня, насколько мне помнится, я вовсе вас не хватал!
— Ну конечно, благодарю покорно. А кто потащил меня вверх по лестнице? У меня синяки на руках остались.
Разговор продолжался в таком же духе, а Фридрих тем временем, сам того не замечая, жадно ловил каждое ее слово, каждую гримаску, каждый взгляд и даже подрагивание ее ресниц. Но и за каждой миной, за каждым высказыванием, за каждым движением и за каждым взглядом, которые относились к ней, он ревниво следил. Фридрих не мог не заметить, что даже Макс Пандер, юнга, все еще стоявший на своем посту, пожирал ее глазами с напряженной улыбкой на широко раскрытых полных губах.
Было видно, какое удовольствие доставляет Ингигерд поклонение мужчин. Не переставая кокетничать, она теребила куколку и свою броскую опойковую курточку белого цвета с коричневой отделкой. При звуках ее редкостного голоса Фридриха охватывала дрожь, подобная той, которая знакома изнывающему от жажды пьянице. Вместе с тем все его существо пронизывала ревность. Штурман фон Хальм, очень высокий — настоящая каланча, — притом великолепного сложения человек, подошел к ним, и Мара удостоила его не только особым взглядом, но и некоторыми колкостями, чем помогла своим поклонникам понять, что загорелый, овеянный дыханием соленого морского ветра офицер ей отнюдь не безразличен.
