Франц Кафка - Замок
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Ему хотелось откровенно поговорить с Фридой, но помощники, с которыми, впрочем, Фрида время от времени шутила и смеялась, мешали ему уже одним своим назойливым присутствием. Правда, они были нетребовательны: устроились в углу, постелив на пол две старые юбки. Они гордились (и неоднократно принимались обсуждать это с Фридой) своим стремлением не мешать господину землемеру и занимать как можно меньше места; для этого они предпринимали разнообразные попытки, сопровождавшиеся, правда, бесконечным перешептыванием и хихиканьем, поджимали руки и ноги, сплетались вместе, и в сумерках в их углу можно было разглядеть только один большой клубок. Однако из опыта событий, происшедших при дневном свете, было, к сожалению, известно, что это очень внимательные наблюдатели, которые все время смотрят в сторону К., — и когда они вроде бы по-детски балуются, например составляют руки в виде подзорной трубы или вытворяют еще что-нибудь столь же бессмысленное, и когда только взглядывают в его сторону, а в основном, кажется, поглощены уходом за своими бородами, о которых они очень заботились и которые бессчетное число раз сравнивали по длине и густоте, призывая в судья Фриду. К. со своей кровати часто наблюдал за возней этих троих, оставаясь совершенно равнодушным.
Когда он наконец почувствовал себя достаточно сильным, чтобы покинуть кровать, все бросились его обслуживать. Защищаться от их услуг он не мог, столь сильным он еще не был; он понимал, что из-за этого попадает в определенную зависимость от них и это может иметь плохие последствия, но ничего не мог поделать. К тому же это не было так уж совсем неприятно — пить хороший кофе, принесенный Фридой, греться у печки, затопленной Фридой, по десять раз гонять вниз и вверх по лестнице усердных и косоруких помощников за водой Для умывания, за мылом, гребнем, зеркалом и, наконец, — поскольку К. всего лишь негромко высказал некое пожелание, которое могло быть так истолковано, — еще и за стаканчиком рома.
Среди всего этого повелевания и обслуживания К. скорее в приливе благодушия, чем надеясь на какой-то результат, сказал:
— Вы теперь убирайтесь, оба, мне пока больше ничего не нужно, и я хочу поговорить с фрейлейн Фридой наедине. — И, не увидев на их лицах немедленного протеста, добавил еще, вознаграждая их: — Мы потом втроем пойдем к старосте общины, ждите меня внизу, в зале.
Они, как ни странно, подчинились и только перед тем, как выйти, сказали:
— Мы могли бы и здесь подождать.
И К. ответил:
— Я это знаю, но я этого не желаю.
К. было досадно — но в некотором смысле все-таки и приятно, когда Фрида, которая сразу же после ухода помощников села к нему на колени, сказала:
— Что ты имеешь против этих помощников, любимый? Нам незачем иметь от них тайны. Они — верные.
— Ах, верные, — повторил К. — Они подглядывают за мной каждую минуту, это бессмысленно, но отвратительно.
— Мне кажется, я понимаю тебя, — сказала она, и повисла у него на шее, и хотела еще что-то сказать, но не могла больше говорить.
И так как стул стоял совсем рядом с кроватью, они качнулись в ту сторону и упали на кровать. Они лежали там, но не было того самозабвения, как тогда, ночью. Она чего-то искала, и он чего-то искал — яростно, с искаженными лицами, вжимаясь головой в грудь другого, искали они, и их объятия, и их корчившиеся тела не только не заставляли забыть, но напоминали им об обязанности искать; как собаки отчаянно роются в земле, так рылись они в телах друг друга, и — беспомощно, разочарованно, подбирая последние крохи счастья, пробегал временами язык одного из них по лицу другого. Лишь усталость принесла им покой и благодарность друг другу. А потом опять наверх пришли служанки. «Смотри, как лежат тут эти», — сказала одна и из жалости набросила на них какой-то платок.
Когда позднее К. выбрался из-под платка и огляделся, помощники — это его не удивило — были снова в своем углу; указывая на К. пальцами, они призывали один другого к серьезности и отдавали честь, но, кроме этого, у самой кровати сидела хозяйка и вязала чулок — мелкая работа, мало ей подходившая при ее гигантской, почти затемнявшей комнату фигуре.
— Я уже давно жду, — сказала она и подняла свое широкое, изрезанное старческими морщинами, но в основной своей массе все-таки еще гладкое, возможно, когда-то красивое лицо.
Слова прозвучали как упрек — и упрек неуместный, ибо К. совсем не просил, чтобы она приходила. Поэтому он только покивал головой, подтверждая ее слова, и сел на кровати. Фрида тоже поднялась, но оставила К. и прислонилась к стулу хозяйки.
— Нельзя ли, госпожа хозяйка, — проговорил К. рассеянно, — то, что вы хотите мне сказать, отложить до моего возвращения от старосты общины. У меня там важный разговор.
— Этот — важнее, поверьте мне, господин землемер, — сказала хозяйка, — там, видимо, речь пойдет только о какой-то работе, а здесь речь идет о человеке, о Фриде, о моей любимой девочке.
— Ах вот как, — сказал К., — тогда — конечно; я только не знаю, почему бы не оставить это дело нам Двоим.
— Потому что люблю, потому что забочусь, — объяснила хозяйка и притянула к себе голову Фриды, которая стоя доставала лишь до плеча сидящей хозяйке.
— Раз Фрида питает к вам такое доверие, — сказал К., — то мне тоже ничего другого не остается. И поскольку Фрида совсем недавно назвала моих помощников верными, то все мы здесь просто друзья. Следовательно, я могу вам, госпожа хозяйка, сказать, что считал бы за лучшее, если бы я и Фрида поженились, и причем в ближайшее время. К сожалению, к большому сожалению, я не смогу этим возместить Фриде то, что она из-за меня потеряла, — ее положение в господском трактире и дружбу Кламма.
Фрида подняла голову, глаза ее были полны слез, ни следа победоносного выражения не было в них.
— Почему я? Почему именно я выбрана для этого?
— Как? — спросили К. и хозяйка одновременно.
— Она запуталась, бедный ребенок, — сказала хозяйка, — запуталась, оттого что свалилось сразу слишком много счастья и несчастья.
И Фрида, словно в подтверждение этих слов, бросилась к К., стала неистово целовать его, как будто никого, кроме них, в комнате не было, и потом, плача и все еще обнимая его, упала перед ним на колени. К., обеими руками гладя волосы Фриды, спросил хозяйку:
— Вы, кажется, одобряете мои намерения?
— Вы — человек чести, — сказала хозяйка. В ее голосе тоже дрожали слезы, она выглядела несколько поникшей и тяжело дышала; тем не менее она еще нашла в себе силы сказать: — Теперь осталось только обсудить некоторые гарантии, которые вы должны дать Фриде, потому что, как бы ни было теперь велико мое уважения к вам, вы все же человек чужой, поручиться за вас никто не может, ваше семейное положение здесь неизвестно. Гарантии, таким образом, нужны, вы с этим согласитесь, дорогой господин землемер, вы ведь сами заметили, сколько Фрида из-за связи с вами все-таки и теряет.
— Конечно, гарантии, естественно, — сказал К., — гарантии, которые, видимо, лучше всего будет дать в присутствии нотариуса, но, уж наверное, вмешаются и другие графские инстанции. Впрочем, у меня тоже есть кое-что, что я обязательно должен сделать еще до свадьбы. Я должен поговорить с Кламмом.
— Это невозможно, — сказала Фрида, приподнялась немного и прижалась к К., — что за мысль!
Это необходимо, — заявил К. — Если мне самому невозможно этого добиться, тогда это должна устроить ты.
— Я не могу, К., я не могу, — сказала Фрида, — никогда Кламм не будет говорить с тобой. Как ты только мог подумать, что Кламм будет с тобой говорить!
— А с тобой бы он стал говорить? — спросил К.
— Тоже нет, — сказала Фрида, — ни с тобой, ни со мной — это заведомо невозможно. — Она повернулась к хозяйке и развела руками: — Вы только подумайте, госпожа хозяйка, чего он требует.
— Своеобразный вы человек, господин землемер, — проговорила хозяйка; ужасно было то, как прямо она теперь сидела, расставив ноги с выпиравшими под тонкой юбкой могучими коленями. — Вы требуете невозможного.
— Почему это невозможно? — спросил К.
— Это я вам объясню, — сказала хозяйка таким тоном, словно ее объяснение было не столько последней любезностью, сколько уже первым наказанием, которое она ему определяла, — это я вам охотно объясню. Я, правда, не принадлежу к Замку, я всего лишь женщина, и всего лишь хозяйка — здесь, в трактире последнего разряда (он не последнего разряда, но недалеко от этого), так что, может быть, вы моим объяснениям не придадите большого значения, но я всю жизнь держала глаза раскрытыми, и сталкивалась со многими людьми, и всю тяжесть хозяйства несла одна, потому что мой муж, хотя он и хороший мальчик, но — не хозяин, и что такое ответственность — ему никогда не понять. Вы вот, например, обязаны только его небрежности (я тогда к вечеру уже устала так, что с ног валилась) тем, что находитесь здесь, в деревне, что сидите здесь, на кровати, в тепле и покое.
