Роберт Вальзер - Помощник. Якоб фон Гунтен. Миниатюры
— Мне пора вернуться к делам, — сказал Йозеф, вставая.
О, неужели он такой старательный?
— Обязанности положено выполнять, вот и все. — С этими словами Йозеф удалился.
В конторе его встретило зримо-незримое явление — часы-реклама. Он сел за стол и занялся корреспонденцией. Пришел почтальон с уведомлением о наложенном платеже; сумма была незначительная, и Йозеф расплатился из своего кармана. Потом он составил несколько писем касательно часов-рекламы. Чего только не приходится делать ради этих часов!
«Ну точь-в-точь маленький или даже большой ребенок, эти часы, — думал помощник. — Строптивый ребенок, который день и ночь нуждается в самоотверженном уходе и даже «спасибо» за это не скажет. А успешно ли, по правде говоря, продвигается начинание, растет ли ребенок? Не так уж это и важно. Изобретатель любит собственные изобретения, вот и Тоблер прикипел душой к своему детищу. Но что думают о его замысле другие люди? Замысел должен захватывать, должен ошеломлять, иначе его трудно осуществить. Что до меня, я твердо верю в возможность его реализации, и верю потому, что это мой долг, ведь мне за это платят. Кстати, любопытно, как обстоит с моим жалованьем?»
В самом деле, по этому пункту пока не было достигнуто никакой договоренности.
До воскресенья все шло спокойно. Да и что могло произойти? Йозеф был исполнителен и старался держаться бодро-весело. Да и с какой стати было особенно унывать, ведь пока все у него ладилось. На военной-то службе его тоже не баловали. День ото дня он глубже и глубже вникал в суть часов-рекламы и полагал уже, что полностью разобрался в них. Правда, два векселя на четыреста франков каждый еще не оплачены — ну и что? Срок оплаты отодвинули на месяц, только и всего; Йозефу было даже весьма приятно с разрешения патрона написать держателю обоих этих векселей: «Прошу Вас, наберитесь еще немного терпения. С финансовым обеспечением моих патентов вышла маленькая задержка. В самое ближайшее время я получу возможность погасить существующие задолженности».
Ему пришлось составить не одно такое письмо, и он радовался той легкости, с какой сумел овладеть стилем коммерческой переписки.
В деревне он уже изучил каждый второй закоулок и на почту всякий раз шел с огромным удовольствием. Было два пути: один вдоль озера, по широкому тракту, второй — через холм, мимо фруктовых садов и крестьянских усадеб. Обыкновенно он отдавал предпочтение второму. И не видел во всем этом никаких сложностей.
В воскресенье Тоблер вручил ему хорошую немецкую сигару и пять франков на карманные расходы, чтоб он «мог себе кое-что позволить».
Особняк был очень красив в ярком солнечном свете. «Счастливый, поистине счастливый дом», — думал Йозеф. Садовой тропинкой он спустился к озеру, помахивая на ходу купальными трусами, не спеша разделся в обветшалой купальне, сквозь щелистые стены которой внутрь пробивались солнечные лучи, а потом бросился в воду. Заплыл он далеко — так хорошо было на душе. Ведь у всякого купальщика, если он, конечно, не тонет, на душе покойно и хорошо. Йозефу чудилось, будто ясная, теплая, гладкая поверхность озера набухает и круглится. Вода была сразу свежей и тепловатой. То ли над нею скользил ветерок, то ли какая-то птица пролетела у Йозефа над головой, высоко в поднебесье. Проплывая вблизи небольшой лодки, он увидел одинокого рыболова, который мирно и благостно отдавался воскресному отдохновению — тихонько покачиваясь на волнах, удил рыбу. Какая свежесть кругом, какая пронзительная ясность! Твои чуткие руки режут эту чистую, добрую, текучую стихию. Каждый толчок ногами бросает тебя вперед и вперед в этой дивной, глубокой влаге. А снизу тебя поддерживают теплые и прохладные потоки. Чтоб остудить водою азарт в груди, на миг погружаешься с головой, задержав дыхание, закрыв рот и глаза, — надо всем телом вобрать эту восхитительность. Когда плывешь, хочется кричать, или просто воскликнуть что-то, или засмеяться, или хотя бы что-то сказать — да ведь так и делаешь… А берега — их шумы и шорохи, и зыбкие силуэты вдали. И краски, дивно яркие в такое вот воскресное утро. То плещешься в волнах — только брызги летят! — а то как бы висишь в воде, будто гимнаст на трапеции, вытянувшись струной и все время двигая руками. Утонуть просто невозможно, немыслимо. Зажмуришь напоследок глаза, окунешь лицо в текучую, зеленую, плотную непостижимость и — плывешь назад.
Чудесно!..
К обеду пришли гости.
Дело с ними обстояло так. Предшественником Йозефа на службе был некто Вирзих, который очень полюбился Тоблерам. Они обнаружили в нем человека весьма преданного и высоко ценили его усердие. Вирзих был педантичен, но только на трезвую голову. Пока был трезв, он обладал всеми, буквально всеми добродетелями служащего. До крайности любил порядок, разбирался как в коммерции, так и в правовых вопросах, был прилежен и энергичен. В любое время умел достойно и солидно заменить патрона чуть ли не во всех обстоятельствах. А вдобавок имел аккуратный почерк. Смекалистый и любознательный, этот Вирзих с легкостью вполне самостоятельно вел дела своего кормильца, к полному удовольствию последнего. Книги он содержал прямо-таки образцово. Однако временами все эти качества напрочь улетучивались, — а именно во хмелю. Вирзих был уже не первой молодости — лет около тридцати пяти, — а как раз в таком возрасте определенные страстишки (если их носитель до той поры не научился их обуздывать) обыкновенно приобретают чудовищный размах и являют собой весьма жуткую картину. Употребление алкоголя регулярно превращало этого человека в дикое животное, с которым, понятно, ничего нельзя было поделать. Г-н Тоблер неоднократно выставлял его за дверь, приказывая собирать вещи и больше не попадаться ему на глаза. Вирзих уходил, с бранью, выкрикивая оскорбления, но, опамятовавшись, с покаянным видом, точно пришел на заклание, вновь появлялся на пороге, который день-другой назад в хмельном бесчинстве и безумии отчаянно клялся более не переступать. И как ни странно, Тоблер каждый раз прощал его. Читал ему в таких случаях резкую нотацию, какими принято вразумлять невоспитанных детей, а потом разрешал остаться: мол, забудем прошлое и попробуем начать сначала. Так повторялось раза четыре или пять. Было в Вирзихе какое-то неотразимое обаяние. Это особенно бросалось в глаза, когда он открывал рот, чтоб высказать просьбу или извиниться. В подобных обстоятельствах он выглядел до того подавленным и несчастным, что Тоблеры таяли и прощали его, сами не сознавая почему. Еще добавим сюда странное и, похоже, весьма глубокое впечатление, какое этот Вирзих умел производить на особ женского пола. С довольно большой уверенностью можно предположить, что и г-жа Тоблер не устояла перед этими диковинными чарами, перед этим неизъяснимым шармом. Она уважала Вирзиха, пока он оставался спокоен и разумен, а к грубияну и пьянице испытывала совершенно непонятное сострадание. Уже сама его наружность была прямо создана для женских глаз. Резкие, мужественные черты — природная бледность делала их словно бы еще резче и строже, — черные волосы, большие, глубоко посаженные, темные глаза невольно вызывали симпатию, как и суховатая сдержанность, присущая его повадке и манерам. Все это вместе взятое обыкновенно оставляет впечатление сердечной доброты и твердости характера — двух качеств, перед коими ни одна чувствительная женщина устоять не в силах.
Вот Вирзиха каждый раз и прощали. Замечания жены, сделанные за обедом в легком, веселом, лирическом тоне, никогда не остаются совершенно без последствий, тем более в этом доме — ведь Тоблер и сам «всегда любил этого горемыку». По случаю восстановления сына в должности мать Вирзиха регулярно наведывалась в особняк, чтобы поблагодарить хозяев. Ее здесь тоже привечали. Между прочим, люди, которым ты дал почувствовать свою власть и влияние, неизменно тебе симпатичны. Достаток и бюргерское самодовольство весьма не прочь унизить других, хотя нет, точнее будет сказать, они любят свысока взглянуть на униженных, а подобному высокомерию нельзя отказать как в некоторой благожелательности, так и в некоторой жестокости.
Однажды вечером Вирзих все-таки зашел слишком далеко. Вдоволь насидевшись в усердно посещаемом всякой шушерой (в том числе и женщинами дурного поведения) придорожном трактире «Роза», он совершенно пьяный явился домой и принялся буянить на крыльце, громогласно требуя, чтобы ему открыли. Никто, конечно, и не подумал этого сделать, тогда Вирзих пустил в ход багор, который притащил с собой, разбил дверное стекло и вдобавок изрядно покорежил решетку. Мало того, в ярости и умопомрачении он заплетающимся языком грозился «спалить это логово» и осыпал своих благодетелей постыдной бранью, причем орал так, что его наверняка слышали не только ближайшие соседи, но и все прочие окрестные жители. Как и всякому до бесчувствия пьяному, физических сил ему было не занимать, и он едва не вышиб дверь. Замок и задвижка уже готовы были поддаться, когда г-н Тоблер, у которого, видимо, наконец лопнуло терпение, распахнул дверь изнутри и, обрушив на пьяницу град палочных ударов, сбил его с ног. В ответ на совершенно недвусмысленный приказ Тоблера немедленно убираться отсюда, а не то палка опять возьмется за дело, Вирзих стал на четвереньки и кинулся вниз по склону к садовой калитке. Дорожка была освещена луною, так что собравшиеся на крыльце отчетливо видели нелепые, судорожные движения выпивохи: несколько раз он падал наземь, снова вставал и в конце концов, точно неповоротливый медведь, вывалился из сада на тракт и окончательно исчез из виду.
