Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 17. Лурд
Растерянность и нерешительность овладели Пьером; ужас перед насилием привел его в лагерь старого общества, которое отчаянно отбивалось от нового; он еще не знал, откуда придет благостный мессия, в чьи руки он хотел бы передать несчастное, страждущее человечество. Новая религия, да, новая религия. Однако нелегко ее измыслить. Пьер не знал, на что решиться, и метался между древней, умершей верой и новой религией завтрашнего дня, которая должна была родиться.
Дойдя до отчаяния, он был уверен лишь в одном: он сдержит свой обет, останется священником; не веруя сам, он будет опекать веру других, целомудренно и честно заниматься своим делом, исполненный печалью, ибо он не смог обуздать разум, как обуздал свою плоть. И он будет ждать.
Поезд мчался теперь среди больших парков, паровоз дал продолжительный свисток; этот радостный клич вырвал Пьера из задумчивости. В вагоне вокруг него царило оживление, все засуетились, только что отъехали от Жювизи, через каких-нибудь полчаса они будут наконец в Париже. Каждый собирал свои вещи, Сабатье перевязывали свои свертки, Элиза Руке в последний раз гляделась в зеркало. Г-жа де Жонкьер беспокоилась о Гривотте и решила, ввиду ее тяжелого состояния, отправить девушку прямо в больницу, а Мария тщетно старалась вывести из оцепенения г-жу Венсен. Пришлось разбудить задремавшего г-на де Герсена. Сестра Гиацинта хлопнула в ладоши, и весь вагон запел благодарственный гимн: «Те Deum laudamus, te Dominum confitemur…» [21]
В последний раз в ревностном порыве голоса возносились ввысь, все эти пламенные души благодарили бога за прекрасное путешествие, за чудесные блага, которые он даровал им и еще дарует в будущем.
Укрепления. В беспредельном, чистом и ясном небо медленно опускалось солнце. Над огромным Парижем вздымался легкими облаками рыжий дым — могучее дыхание трудящегося колосса. Это была гигантская кузница, Париж со всеми его страстями и битвами, с его неумолчно грохочущими громами, кипучей жизнью, неизменно рождающей жизнь завтрашнего дня. Белый поезд, скорбный поезд, полный всевозможных бедствий и страданий, подъезжал на всех парах, возвещая о своем прибытии душераздирающей фанфарой свистков. Пятьсот паломников и триста больных скоро затеряются в огромном городе, разойдутся по жесткой мостовой, вернутся к своему безрадостному существованию; окончился чудесный сон, который возникнет вновь, когда утешительница-мечта опять заставит их предпринять извечное паломничество в страну тайны и забвения.
Ах, бедные люди, больное человечество, изголодавшееся по иллюзии, как оно растерялось, как изранено, как устало, с какой жадностью набросилось оно к концу века на знания; ему кажется, что некому врачевать его физические и душевные недуги, что ему угрожает неизлечимая болезнь, и оно возвращается вспять, оно молит о чудесном исцелении мистический Лурд, а он навсегда отошел в прошлое. Там Бернадетта, такая по-человечески трогательная, новый мессия, прославляющий страдания, служит страшным уроком, примером жертвы, обреченной на забвение, одиночество и смерть, — она не стала ни женщиной, ни супругой, ни матерью и была поражена тяжким недугом, оттого что ей привиделась святая дева.
1894
КОММЕНТАРИИ
Э. Золя написал первые страницы романа «Лурд» 5 октября 1893 года и кончил его 21 июня 1894 года. С 15 апреля по 15 августа 1894 года «Лурд» печатался в газете «Жиль Блас». В августе того же года «Лурд» вышел отдельным изданием как первый роман цикла «Три города» замысел которого к этому времени уже вполне оформился.
Первоначальная идея книги относится к тому времени, когда Золя был еще поглощен работой над последними томами «Ругон-Маккаров» — «Разгромом» и, позднее, «Доктором Паскалем». В сентябре 1891 года он отдыхал в Пиренеях и — по дороге из Котре в Тарб — сделал краткую остановку в Лурде: этот маленький городок, затерянный в горах и неожиданно для его жителей ставший в семидесятых — восьмидесятых годах центром паломничества верующих католиков, произвел на Золя потрясающее впечатление. Он поделился этим впечатлением значительно позднее, в июле 1892 года, с Эдмоном Гонкуром, который записал в своем дневнике взволнованный рассказ Золя: «…вид всех этих больных, увечных, вид умирающих детей, которых принесли к статуе, людей, распростертых на земле в молитвенном экстазе… вид этого города веры, порожденной галлюцинацией четырнадцатилетней девочки, вид этого средоточия мистики в наш век скептицизма… вид этого грота, этих ущелий, этих полчищ пилигримов из Бретани и Анжу…» По свидетельству Гонкура, жена Золя вставила замечание: «Да, это было колоритно!» Но Золя резко оборвал ее: «Не в колорите дело! Волнение душ — вот что надо передать… Ну так вот, это зрелище меня захватило, так взяло за душу, что, уехав в Тарб, я две ночи напролет писал о Лурде»[22].
Наспех набросанные в Тарбе страницы (сентябрь 1891 г.) сохранились. Отрывки из них в 1961 году впервые опубликовал Рене Тернуа в книге «Золя и его время» (издание Дижонского университета) — они представляют особый интерес как первая формулировка замысла, со временем претерпевшего значительные изменения. Золя увидел в Лурде толпы Сольных, истово верующих католиков, устремляющихся к чудотворному источнику и к статуе девы Марии, надеясь на исцеление, и он размышлял над причинами столь удивительной в конце XIX века вспышки религиозного фанатизма. Он объясняет ее слабостью естественных наук, в частности — бессилием медицины, сулившей больше, чем она оказалась способной дать людям: «Раз наука не может дать верного исцеления, люди обращаются к неведомому, к легенде, к чуду; встречаются ученые, врачи, которые, отрекаясь от своей бесполезной науки, веруют отныне только в помощь потусторонней силы. Но прежде всего — толпа, которая валит сюда, исполненная экстатической религиозности: богородица исцеляет, они устремляются к богородице, и с какой верой! В наш век сомнений — поразительный аспект этого движения!» Золя видит и другую сторону Лурда — спекуляцию на религиозных чувствах, позволяющую извлекать несметные доходы из суеверий: «Весь город разбухает, благоденствует, жиреет за счет паломников… Здесь колоссальный денежный оборот…» Он с отвращением пишет о тысячах жрущих, пьющих, горланящих бродяг. «Говорят, что тут происходят ужасные вещи». И Золя приходит к выводу, что необходимо доискаться до скрытых пружин Лурда: «Надо было бы знать всю подоплеку, знать подлинную истину. Истину обо всем — как это дело ведется, как оно движется, как разрастается. Словом, всю подноготную». Вот задача художника: в романе он должен исследовать явление, дойти до его последних и самых существенных истоков, сорвать обманчивые покровы для самого себя и для своих читателей.
В этом же первом наброске Золя предварительно формулирует идею будущего произведения. «Лурдские паломничества — это последние судороги змеи, которая не хочет издохнуть…», Лурд — это «суеверие, упрямо цепляющееся за жизнь на пороге XX века». Лурд возможен лишь оттого, что «человечество еще очень невежественно, истерзано голодом и страданиями». Но способна ли наука помочь людям? Человечество погрязло в горе, и мало вероятно, «чтобы когда-нибудь истина могла утешить его, чтобы ученые дали ему достаточно счастья и оно не испытало искуса вернуться к невежеству, к утешению потусторонним миром», «Надежда становится безмерной, как только люди начинают верить в чудо».
Замысел противоречив. Золя испытывает отвращение к спекуляции церковников на невежестве и суевериях народа, но вывод он делает пессимистический: наука не заменит религии, людям нужна для призрачного счастья иллюзия веры. Гуманно ли разбивать эту иллюзию, если заменить ее нечем? Над этим противоречием и над путями его разрешения Золя будет еще долго думать, пока не придет к итогу, достойному мужественного писателя-реалиста.
На первый взгляд кажется, что идея написать книгу о Лурде возникла в результате случайной поездки Золя в Пиренеи. На самом деле автор «Ругон-Маккаров», который создал историческую эпопею об ушедшей в прошлое эпохе Второй империи и решил обратиться к современному материалу, к жизни общества в пору Третьей республики, не мог миновать одной из центральных проблем своего времени. Лурд был тесно связан с этой проблемой, — он оказался символом возрождающегося католицизма.
Конец восьмидесятых и начало девяностых годов во Франции ознаменован наступлением шовинистической реакции, получившей название «буланжизма» — по имени военного министра республики Буланже; этот генерал, один из палачей Парижской коммуны, выдвинул демагогический лозунг войны-реванша против Германии и, пользуясь его популярностью среди буржуазии, сделал попытку вернуть Францию к монархическому строю. В острейшей борьбе, протекавшей с переменным успехом, монархисты потерпели поражение, а сам Буланже застрелился (1891). Разгромленные реакционеры перегруппировали силы и пошли на сближение с республиканцами, пользуясь тем, что правящие круги были сильно обеспокоены растущей революционной активностью рабочего класса — широким распространением идей марксизма и одновременным усилением анархистского движения. Террор анархистов тоже способствовал росту реакции: рядом законов были ограничены свобода печати и деятельность рабочих организаций (например, так называемый «преступный закон» — «loi scélérate» — 28 июля 1894 г., направленный против прессы). Напуганный революционным движением, буржуазный лагерь сплотился. Если в семидесятых годах был широко популярен лозунг: «Клерикализм — вот враг», то в начале девяностых годов вчерашние противники — монархисты и буржуазные республиканцы — объединились под другим лозунгом: «Социализм — вот враг». Так происходит сближение правых буржуазно-республиканских кругов с клерикалами.
