Готфрид Келлер - Зеленый Генрих
Поворотная точка, которая незаметно надвинулась с уходом моей ранней юности и Юдифи, определилась сама собой: необходимо было привести мои художественные занятия к какому-то завершению. Надо было вступить на тот путь в широкий мир, на который ежедневно выходят тысячи юношей, далеко не всегда приходящих: обратно. Это естественный порядок вещей. Но что касается меня, то я еще некоторое время мог посвятить ученью без заботы о куске хлеба, с тем чтобы все же в известный срок стать на ноги.
Небольшая сумма, уже много лет назад унаследованная мною от отца, согласно предписаниям закона, находилась в ведении дяди, который был назначен моим опекуном, но вмешивался в мои дела редко. Однако, так как эти деньги должны были дать мне возможность учиться в художественной школе (а я по-прежнему мечтал об этом), понадобилось заседание опекунского суда, чтобы выдать эти деньги и предоставить мне право их тратить. В наших местах такого случая еще не бывало, и никто не помнил, чтобы скромные поселяне, члены сиротской опеки, вынуждены были заседать и решать, может ли юный питомец, завязав все состояние в узелок, уехать со своей родины, чтобы в буквальном смысле проесть эти средства. С другой стороны, они с некоторого времени имели в своей среде живой пример человека, осуществившего такое дело без их участия и носившего прозвище «пожирателя змей». Выросший в далеких местах под надзором легкомысленных и невежественных родителей, он, подобно мне, хотел стать художником; он отпустил волосы до плеч и болтался в разных академиях, щеголяя в бархатной куртке, панталонах и сапогах со шпорами. Это продолжалось до тех пор, пока не исчезли и деньги и родители. Потом, как говорили, он несколько лет перебивался, бродя с гитарой за спиной, но не научился толком владеть и этим инструментом. А недавно — уже пожилым человеком — он был доставлен в деревню и помещен в местную богадельню, где ютилось несколько старух, идиотов и никчемных прощелыг, которые иной раз так орали и шумели, точно сидели в чистилище. Прошлое этого человека было точно темное предание. Никто достоверно не знал, обладал ли он когда-нибудь талантом, умел ли делать что-нибудь путное, и он сам, по-видимому, не сохранил об этом никакого воспоминания. Ни одно его слово или поступок не показывали, чтобы он когда-нибудь вращался среди образованных людей и посвятил себя искусству, и только сам он при случае похвалялся, что, дескать, было время, когда и он был хорошо одет. Единственное, в чем он был очень ловок, это в искусстве любым способом раздобыть себе глоток вина, а также в ловле змей, которых он поджаривал, как угрей, и пожирал. На зиму он заготовил себе полный горшок медянок, словно это были миноги, и перетаскивал его из угла в угол, чтобы предохранить это сокровище от покушений своих собратий по богадельне, которые в своекорыстии отнюдь не уступали тем искусникам пожить на чужой счет, что принадлежат к более высоким слоям общества.
Одного такого выродка бывает достаточно, чтобы ожесточить целую местность и настроить все сердца против муз и всего с ними связанного. Не в добрый для меня час оказался этот «пожиратель змей» в деревне, когда я пришел туда ради упомянутого разбирательства. Да и мне самому он представился каким-то злым духом, когда я однажды, сидя у дороги, зарисовывал в свой альбом большой прошлогодний чертополох, иссохший и бесцветный, а этот субъект шел мимо и нес на палке за плечом двух мертвых змей; на миг он остановился, посмотрел, как я работаю, осклабился и пошел дальше, покачав головой, словно в памяти у него мелькнуло что-то забавное. На нем был длинный, застегнутый доверху дырявый сюртук ржаво-бурого цвета, на голых ногах — туфли, расшитые поблекшими розами, а на голове — австрийская солдатская фуражка; я и сейчас еще ясно вижу, как он, крадучись, удаляется от меня.
Этот призрак, несомненно, маячил в головах трех или четырех общинных старост, заседавших за столом в качестве членов сиротского суда и с осторожным любопытством бегло оглядевших меня. Надо сказать, что дядя нашел полезным ввести меня и представить, чтобы, в случае надобности, я мог дополнить его доклад и лучше осветить положение. Но мне казалось, что я вижу на лицах членов суда такое выражение, словно они давно знают о предстоящем им неприятном деле и теперь говорят: «Ну вот, пожалуйста!» Возможно, что они с удивлением наблюдали, как я уже несколько лет в теплое время бродил по полям и лесам, то там, то сям раскрывая свой белый полотняный зонт, и убеждались, что округ их от этого не прославился и заморские туристы не едут смотреть на эту диковинную страну. Вопрос о том, зарабатываю ли я себе этим веселым ремеслом кусок хлеба, они до сих оставляли в стороне, так как от них никто ничего не требовал. Теперь настал час заняться мною.
Сначала, пока дядя излагал и разъяснял суть дела, они вели себя очень сдержанно. Никто не хотел проявить недостаток ума и рассудительности или выказать нескромное презрение к тому, с чем он не был знаком. Тем не менее все они отлично усвоили, что кругленькая сумма, лежащая теперь в ящике так спокойно, как Элеазар в лоне Авраамовом, через определенное время должна будет исчезнуть. Каждый, сообразно своему общественному положению и характеру, быстро представил себе, на что можно было бы с пользой истратить такие деньги. Один купил бы луг, который потом переходил бы от отца к сыну, из поколения в поколение и кормил бы несколько голов скота. Другой давно приглядел отличный участок земли под виноградник, где, безусловно, можно было бы производить неплохое вино. Третий мысленно выкупал у соседа право дороги, которая прорезала принадлежавшее ему поле. Наконец, четвертый приходил к заключению, что он просто оставил бы себе документ, представлявший собой кусочек старого пергамента, как надежную процентную бумагу, с которой не следовало расставаться. Однако в то время как они мерили на свою мерку то невидимое, за что я готов был отдать и луг, и виноградник, и право дороги, и кусочек пергамента, каждый начинал различать это нечто все явственнее, но лишь как пустой туман, как неосязаемый пар, и старейший, собравшись с духом, изящно выразил свои сомнения сухим покашливанием. К нему присоединились, один за другим, и остальные.
Они находили неразумным менять единственное и малое, что у нас есть и что мы крепко держим в руках, на нечто неизвестное, так как никто не поручится, что я достигну своей цели и в самом деле научусь тому, что меня так влечет. На случай неудачи, быть может, умнее представить себе, что этих денег у меня уже нет, и как-нибудь обойтись без них. Тогда в дни болезни, какой-нибудь беды или разорения они вдруг появятся, на радость нам, и их можно будет осторожно пустить в ход.
Они также слыхали, что видные ученые и художники, в самом раннем возрасте вступив в жизнь, бывали вынуждены содержать себя прилежным трудом, одновременно изучая и доводя до совершенства свое искусство. Приобретенные таким путем привычка к неослабной деятельности и трудолюбие всю жизнь были полезны подобным людям и помогали им создавать великое. Эту песенку я слышал за свою короткую жизнь уже во второй раз и не скажу, чтобы она понравилась мне теперь.
Люди, произносившие эти слова, сидели за круглым столом, и перед каждым стоял стакан жидкого кисловатого вина. Я же, как предмет обсуждения, сидел один за длинным столом, противоположный конец которого терялся в полумраке у двери. Там в сумраке притаился «пожиратель змей», незаметно пробравшийся сюда, я же находился в более светлой части комнаты, и предо мной красовалась небольшая бутылка доброго темно-красного вина. Это было, конечно, большой тактической ошибкой, но меня сбила с толку буфетчица общины: она поставила вино на стол, а я не сообразил от него отказаться. Дядя, сидевший вместе со старостами, пил такое же вино и объяснил это участникам совещания тем, что слегка страдал желудком.
Один из крестьян, обращавшийся со своим ломтиком булки, как с марципаном, и так тщательно подбиравший кусочком мякиша упавшие на стол крошки, будто это был золотой песок, теперь продолжал свою речь. Он, мол, в этом деле ничего не понимает, но только ему кажется, что лучше бы молодой человек не полагался на маленькое наследство, а за те годы, что он жил у матери, научился зарабатывать и потихоньку скопил ту сумму, которая ему теперь нужна. Этим он обеспечил бы себя и на будущее. Ибо тот, кто спозаранку привык думать о завтрашнем дне и не берется за работу, если не знает, какая от нее будет польза, потом уже не отстанет от этой привычки и везде сумеет себе помочь, как солдат в походе. Это тоже хорошее искусство, и чем скорее его изучишь, тем лучше. Поэтому он настойчиво советует, чтобы я бодро отправлялся в путь со скромным запасом дорожных денег и твердым решением уже теперь начать пробиваться в жизни. За все эти годы я, наверно, научился что-нибудь делать, или это не так?
