Лоренс Стерн - Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена
Подвигая (как и раньше) свой указательный палец параллельно пальцу дяди Тоби — — она неизбежно вовлекала в дело большой палец — — а вслед за указательным и большим пальцами натурально оказывалась занятой вся рука. Твоя, милый дядя Тоби, никогда не бывала теперь там, где ей следовало быть. — — Миссис Водмен все время ее приподымала или, при помощи легчайших подталкиваний, подпихиваний и двусмысленных пожатий, какие только способна воспринять рука, которую нужно переместить, — старалась сдвинуть хоть на волосок с ее пути.
В то время как это делалось, она, понятно, не забывала дать дяде почувствовать, что это ее нога (а не чья-нибудь чужая) слегка прижимается в глубине будки к икре его ноги. — — Надо ли удивляться, что от таких атак на дядю Тоби, от такого решительного натиска на оба его фланга — — время от времени приходил в расстройство также и его центр? — —
— — Черт побери! — говорил дядя Тоби.
Глава XVII
Эти атаки миссис Водмен, легко себе представить, были разнообразны; они отличались одна от другой, подобно атакам, которых полна история, и по тем же причинам. Рядовой наблюдатель едва ли даже признал бы их атаками — а если бы признал, не делал бы между ними никакого различия — — но я пишу не для него. У меня еще будет время описать их немного точнее, когда я к ним подойду, что случится только через несколько глав; здесь же мне остается добавить лишь то, что в связке оригинальных бумаг и рисунков, которые отец мой сложил особо, содержится в отличной сохранности (и будет содержаться, пока у меня достанет силы сохранить что бы то ни было) план Бушена[415], на правом нижнем углу которого и до сих пор заметны знаки запачканных табаком большого и указательного пальцев, — пальцев миссис Водмен, как есть все основания думать, ибо противоположный угол, находившийся, я полагаю, в распоряжении дяди Тоби, совершенно чист. Перед нами, очевидно, вещественное доказательство одной из описанных атак, потому что на верхнем краю карты остались хотя и заровнявшиеся, но еще видимые следы двух проколов, бесспорно являющихся дырами от булавок, которыми план приколот был к стене караулки. — —
Клянусь всеми поповскими святынями! Я дорожу этой драгоценной реликвией с ее стигматами и уколами больше, нежели всеми реликвиями римской церкви, — — за неизменным исключением всякий раз, как я пишу об этих материях, уколов, поразивших тело святой Радагунды в пустыне, которую вам охотно покажут клюнийские монахини по дороге из Фесса в Клюни[416].
Глава XVIII
— Я думаю, с позволения вашей милости, — сказал Трим, — что укрепления наши теперь совершенно разрушены — — и бассейн сравнялся с молом. — — Я так же думаю, — отвечал дядя Тоби с полуподавленным вздохом, — — но пойди, Трим, в гостиную и принеси мне договор — он лежит на столе.
— Он лежал там шесть недель, — сказал капрал, — но сегодня утром наша старуха употребила его на растопку. —
— — Стало быть, — сказал дядя Тоби, — наших услуг больше не требуется. — Очень жаль, с позволения вашей милости, — сказал капрал; произнеся эти слова, он бросил заступ в стоявшую подле него тачку с видом самого безутешного горя, какое только можно вообразить, и уныло озирался, ища глазами кирку, лопату, колья и прочие мелочи военного снаряжения, чтобы увезти их с поля битвы, — — как был остановлен возгласом ох-ох-ох! из караульной будки, который, благодаря ее тонким дощатым стенкам, как-то особенно жалобно отдался в его ушах.
— — Нет, — сказал себе капрал, — я этим займусь завтра утром, когда его милость будет еще почивать. — И с этими словами, взяв из тачки заступ и немного земли на нем, как бы с намерением выровнять одно место у основания гласиса, — — но на самом деле желая попросту подойти ближе к своему господину, чтобы его развлечь, — — он разрыхлил две-три дернины — подрезал их края заступом и, слегка прибив их оборотной его стороной, сел у ног дяди Тоби и начал так:
Глава XIX
— Ах, как было жалко, — — хотя солдату и глупо, с позволения вашей милости, говорить то, что я собираюсь сказать — —
— Солдату, Трим, — воскликнул дядя Тоби, перебивая его, — случается сказать глупость так же, как и человеку ученому. — — Но не так часто, с позволения вашей милости, — возразил капрал. — — Дядя Тоби кивнул головой в знак согласия.
— Ах, как было жалко, — сказал капрал, окидывая взором Дюнкерк и мол, совсем так, как Сервий Сульпиций по возвращении из Азии (когда он плыл из Эгины в Мегару) окидывал взором Коринф и Пирей — —
— Ах, как было жалко, с позволения вашей милости, срывать эти укрепления — — но было бы не менее жаль оставить их нетронутыми. — —
— — Ты прав, Трим, в обоих случаях прав, — сказал дядя Тоби. — — Оттого-то, — продолжал капрал, — с начала их разрушения и до конца — — я ни разу не свистел, не пел, не смеялся, не плакал, не говорил о прошедших наших делах и не рассказал вашей милости ни одной истории, ни хорошей, ни плохой. — —
— — У тебя много превосходных качеств, Трим, — сказал дядя Тоби, — и не на последнее место я ставлю твои способности рассказчика, потому что из многочисленных историй, которые ты мне рассказывал, желая развеселить в тяжелые минуты или развлечь, когда мне бывало скучно, — ты редко когда рассказывал плохую. — —
— — Это оттого, с позволения вашей милости, что, за исключением истории о короле богемском и семи его зáмках, — все они правдивы; ведь все они про меня. — —
— В моих глазах это ничуть их не роняет, Трим, — сказал дядя Тоби. — Но скажи, что это за история? Ты подстегнул мое любопытство.
— Извольте, я расскажу ее вашей милости, — сказал капрал. — Лишь бы только, — сказал дядя Тоби, снова задумчиво посмотрев на Дюнкерк и на мол, — — лишь бы только она не была веселая; в такие истории, Трим, слушателю надо всегда половину забавности вносить от себя, а в теперешнем моем состоянии, Трим, я бы не мог воздать должное ни тебе, ни твоей истории. — — Она совсем не веселая, — возразил капрал. — И в то же время я не хотел бы, — продолжал дядя Тоби, — чтобы она была мрачная. — — Она не веселая и не мрачная, — возразил капрал, — а как раз подойдет вашей милости. — — Тогда я от всего сердца поблагодарю тебя за нее, — воскликнул дядя Тоби, — сделай милость, Трим, начинай.
Капрал поклонился; и хотя снять пристойным образом мягкую высокую шапку монтеро вовсе не так легко, как вы воображаете, а отвесить исполненный почтительности поклон, как это было в правилах капрала, вещь, на мой взгляд, довольно трудная, когда вы сидите на земле, поджав под себя ноги, — тем не менее, предоставив ладони своей правой руки, обращенной к дяде Тоби, скользнуть назад по траве на некотором расстоянии от туловища с целью сообщить ей больший размах — — и в то же время непринужденно зажав тулью своей шапки большим, указательным и средним пальцами левой руки, отчего диаметр ее укоротился и она, можно сказать, скорее незаметно была выжата — чем неуклюже сдернута, — — — капрал справился с обеими задачами ловчее, нежели можно было ожидать от человека в его позе; прокашлявшись раза два, чтобы найти тон, наиболее подходивший для его истории и наиболее согласный с чувствами его господина, — он обменялся с ним ласковым взглядом и приступил к своему рассказу так:
История о короле богемском и семи его замках
— Жил-был король бо — — ге — — —
Когда капрал вступал таким образом в пределы Богемии, дядя Тоби заставил его на минутку остановиться; капрал отправился в путь с обнаженной головой, оставив свою шапку монтеро на земле возле себя, после того как снял ее в конце последней главы.
— — Глаза доброты все подмечают — — — поэтому не успел капрал вымолвить пять слов своей истории, как дядя Тоби дважды вопросительно дотронулся до его шапки монтеро концом своей трости — — словно говоря: «Почему ты ее не наденешь, Трим?» Трим взял ее с самой почтительной неторопливостью и, бросив при этом сокрушенный взгляд на украшавшее ее переднюю часть шитье, которое плачевным образом выцвело да еще вдобавок обтрепалось на некоторых главных листьях и самых бойких частях узора, снова положил на землю между ног своих, чтобы поразмыслить о ее судьбе.
— — Всё до последнего слова совершенная правда, — воскликнул дядя Тоби, — все, что ты собираешься сказать. — —
«Ничто не вечно на этом свете, Трим».
— — Но когда этот залог твоей любви и памяти, дорогой Том, износится, — проговорил Трим, — что нам тогда сказать?
— Сказать больше нечего, Трим, — отвечал дядя Тоби. — Хотя бы мы ломали голову до Страшного суда, все равно, Трим, мы ничего бы не придумали.
Признав, что дядя Тоби прав и что напрасны были бы все усилия человеческого ума извлечь более высокую мораль из этой шапки, капрал не стал больше утруждать себя и надел ее на голову, после чего провел рукой по лбу, чтобы разгладить морщину глубокомыслия, порожденную текстом и наставлением вместе, и, придав лицу своему прежнее выражение, вернулся в прежнем тоне к истории о короле богемском и семи его замках.
