Синклер Льюис - Том 5. Энн Виккерс
— Ну вот. Успокойся. Сегодня губернатор меня помиловал. Я освобожден. И даже не условно. Не плачь, Энн, милая моя, милая! — И, прижавшись щекой к ее волосам, он зарыдал так, как Энн никогда в жизни не рыдала.
Она принялась хлопотать вокруг него. Побежала на кухню, чтобы принести ему виски с содовой, но, не успев наколоть льда, трижды кидалась обратно, желая удостовериться, что он действительно здесь. К этому времени он уже взял себя в руки и старался держаться непринужденно, сидеть прямо, но очень скоро тяжело обмяк.
Его лицо приобрело тот землистый цвет, который бывает только у обитателей тюрем и больниц. Губы были плотно стиснуты, они больше не улыбались легко, как прежде. Волосы, казалось, обкромсали тупыми садовыми ножницами. Одежда была сильно измята. Но больнее всего было видеть его глаза. Они повсюду следовали за ней, они просили ее позаботиться о нем… нет, просили разрешить ему остаться здесь, пока он не отдышится.
Но в ней все пело: «Я верну ему его губы, его глаза, его руки!»
С каким-то изумлением он глотнул виски и пробормотал:
— Бог ты мой, в первый раз за целый год! Послушай…
— Погоди! Пока ты не начал!..
Она побежала в спальню, принесла оттуда шлепанцы и, сняв с него башмаки, надела шлепанцы ему на ноги.
— Смотри-ка, они впору! Как это ты…
— Я купила их год назад, Барни. Они дожидались тебя.
— Гм. Обслуживание здесь лучше, чем в тюрьме.
Он почти улыбнулся.
Она на мгновение ощутила острый стыд, вспомнив нежность, которую питала к красным шлепанцам капитана Лафайета Резника. В жизни все взаимосвязано — хотя бы и через шлепанцы. Она тут же забыла про них и воскликнула:
— Но как это получилось, Барни, как это получилось?
— Полагаю, что тут помог твой друг, судья Линдсей Этвелл.
— Правда? Это чудесно! Значит, я была к нему очень несправедлива.
— Да. Очень. Он возглавил депутацию юристов, которые отправились к губернатору и с такой воинствующей праведностью принялись требовать, чтобы он по меньшей мере оставил меня в тюрьме пожизненно, что губернатор, очевидно, разъярился. И неожиданно, без всякого предупреждения, помиловал меня. Сегодня днем начальник вошел в швейную мастерскую (я теперь недурной закройщик!). Он так ухмылялся, что мне захотелось пырнуть его ножницами. Но он сказал: «Судья, зайдите ко мне в кабинет», — и там мне все рассказал и позволил переодеться у него в доме, а я был до того ошеломлен, что только в поезде понял, что я свободен… свободен! Я могу ходить по улицам! Разговаривать с кем хочу! Зайти в библиотеку! Могу покупать папиросы! Могу пойти к тебе! Но я все еще не пришел в себя. Должно быть, у меня ужасный вид. Но тюрьма меня не совсем доконала. Я постепенно войду в норму, если ты мне поможешь… если я тебе еще нужен.
Она ответила так, как нужно было на это ответить.
Он протер глаза и отставил рюмку, на три четверти полную.
— Пожалуй, к этому следует привыкать понемногу. А то я совсем отвык. Да, я и забыл: это еще не все. Газеты как-то пронюхали про эту новость — правда, для вечерних выпусков было уже поздно, — и репортеры осаждали задние и главные ворота тюрьмы. Начальник дал мне надеть поверх пиджака рабочую блузу, и я выехал из тюрьмы за рулем фургона с грязным бельем — единственно полезное дело, какое я сделал за свою жизнь, кроме того, что встретил тебя! Так что теперь репортеры совсем не дадут мне прохода. Вечером мне все-таки придется поехать на Лонг-Айленд. Но, Энн, моя Энн, мне необходимо было хоть несколько минут побыть с тобой перед тем, как увижу их всех, увижу ее.
— Никуда ты не поедешь! Ты останешься сегодня здесь. Хотя нет! Ты…
Она бросилась к телефону — моложе на десять лет, веселее на целую эпоху.
— Прокатная фирма О Салливэн? Мне нужен лимузин, немедленно, я должна ехать в Скарсдейл. Доктор Энн Виккерс, начальник Стайвесантской исправительной тюрьмы. Ко мне домой, Сто восьмая улица. Поскорее.
Она опять опустилась перед ним на колени, но теперь напряженность у обоих исчезла.
— Я купила «Голову Пирата», помнишь? Я успела обставить только три комнаты, но мы все равно сейчас туда поедем и проведем там наш настоящий медовый месяц. Мне придется приезжать сюда каждый день, но я не буду долго задерживаться. А ты оставайся там, пока не захочешь видеть репортеров… и Мону с дочерьми. Согласен?
— Да!
— А пока пусть твои адвокаты уладят все, что требуется, пусть повидают репортеров и скажут, что ты отправился в путешествие на яхте, чтобы восстановить силы после несправедливого заключения в тюрьме. Словом, любую правдоподобную дичь, дорогой мой.
— Начать новую нравственную жизнь со лжи?
— Вот именно. Нашему семейству вполне хватит мученичества за последнее время. И я тебя даже не поцеловала! А я целый год мечтала об этом!.. — Голос ее звучал удивленно.
— Но, может быть, время поцелуев для нас уже прошло?
— Надеюсь, что нет!
— Н-да, пожалуй, я не удивлюсь, если окажется, что понесенная мною кара не превратила нас в неземные существа. О господи, Энн! Никак не могу поверить, это просто невероятно: я с тобой, свободен. Мне даже позволено слишком много говорить!
В ожидании автомобиля Барни на цыпочках прошел в детскую и долго стоял над кроваткой, задумчиво глядя при слабом свете на сына, спавшего так безмятежно, такого ангельски чистого и не запятнанного жизнью. В ногах у него лежала смешная обезьянка из серой фланели в красной шапочке. Барни поцеловал Мэта и тихонько вышел. Наконец он улыбался. Но Энн с трудом удерживала слезы, улыбка эта была самой горькой на свете.
Всю дорогу до Скарсдейла он крепко держал ее руку, не выпуская даже тогда, когда наклонялся поцеловать ее в губы. Но они разговаривали спокойно и деловито. Оба были достаточно практичны, чтобы обсудить свои финансовые дела. У него должно было остаться восемь — десять тысяч, а у нее, как она с гордостью сообщила ему, накопилось две тысячи, и, кроме того, она частично выплатила деньги за «Голову Пирата».
— Мы можем поехать на Запад, где нас никто не знает, — сказала она, — и купить ферму и жить там до тех пор, пока тебя не восстановят в судейском звании, или как там у вас это делается.
— Я бы мог пока заняться продажей недвижимости, — сказал он. — Я знаю в этом толк.
— Но прежде всего давай закончим борьбу. Рассел быстро даст мне развод. Думаю, что и Мона теперь согласится на развод… но ты-то этого хочешь?
— Конечно!
— А пока будем преспокойно жить вместе. Пускай разразится скандал! Меня выгонят с работы, и тогда я с превеликим удовольствием начну разоблачать всех наших политиканов, включая сенатора, который предлагал мне десять тысяч, если я дам возможность одной заключенной бежать! Это будет изумительный последний бой! А потом я охотно возьмусь за другую работу. (Я всегда буду работать, — тебе придется к этому привыкнуть. Любовь к тебе сделала меня только еще более заядлой защитницей женских прав!) Кстати, скандала может и не быть, если мы сами будем на него напрашиваться. Решат, что у нас что-то на уме. Логично я рассуждаю?
— Блестяще. Я месяц отдохну. Но… Энн, голубка, не могу же я сидеть дома, ковыряться в саду и ничего не делать, пока ты будешь сражаться и зарабатывать на жизнь. Если бы я мог месяц отдохнуть, а потом мы поехали бы на Запад и там начали сразу трудиться, вот это было бы здорово. Но сидеть на твоей шее месяц за месяцем… Я почти жалею, что ты купила «Голову Пирата»!
— А! Ну, хорошо. Я этого, говоря по правде, и ждала. И на всякий случай запаслась покупателем, который перекупит у меня дом на выгодных для меня условиях. Я только не хотела тебе говорить, пока не узнаю, каковы твои планы. А что если так: Орегон, яблоки, горы — и Мэт, ты и я?
— Ну, я не большой любитель яблок, они мне всегда казались холодными плодами. Но я не прочь провести год в горах, а потом… — Он на секунду выпустил ее руку, поскреб подбородок и задумчиво сказал:-Энн, я думаю серьезно взяться за дело и заработать миллион на продаже недвижимого имущества.
Она не верила этому. Прошли те дни, когда можно было зарабатывать такие шальные деньги. Но она пришла в восторг от того, что уже через два часа надломленный, измученный человек снова превратился в честолюбивого, хвастливого мальчишку, сидящего в каждом здоровом мужчине.
Но тут же он обеспокоенно сказал:
— Ты говоришь, что не боишься скандала, но тебе не кажется, что будет лучше, если ты сама подашь в отставку и уйдешь из тюрьмы по собственному желанию?
— Нет. Ты бы так не сделал! Я не знаю за собой ничего такого, из-за чего мне следует подать в отставку. Оставаясь с тобой, я поступаю совершенно правильно. Да и отставка ничего не спасет: просто подумают, что я удираю.
— А как в будущем отразится скандал на Мэте?
— Слушай, сейчас совсем другой век! К тому времени, как Мэту исполнится шестнадцать лет, придется искать в словаре значение слова «скандал»! Нет! Мой девиз я беру у славного старого разбойника, герцога Веллингтона: «Печатайте и проваливайте в тартарары!»
