Мигель Астуриас - Глаза погребённых
За этим видением следовало другое и еще одно — переливались всеми тонами радужные краски, бесконечно причудливые, пока не погас в воде последний луч дня, словно полоса раскаленного докрасна металла, которую внезапно погрузили в воду.
А там, где у земли обнажаются десны и, словно зубы, гниют мангровые заросли, протянувшие голые корни, с восхищением созерцали «металлические видения» еще две пары глаз, не замеченные дружками Боби и Линкольна Суареса, которые, впрочем, смутно ощущали здесь чье-то присутствие. Под предлогом того, что хочет взглянуть на видения, капитан Каркамо отлучился из казармы — солдаты и офицеры были фактически на казарменном положении.
— Андрей, говорят, что ты коммунист?
— Говорят, но я не коммунист… — послышался ответ, будто всплеск на воде. — И чтобы выяснить это, ты заставил меня прийти сюда?
— Да, потому что я хочу, чтобы ты вышел из этой партии, чтобы ты не был коммунистом…
— Я уже сказал тебе, что я не…
— Беда в том, что все считают тебя коммунистом и на тебя уже нацелились, тебе угрожает стенка. Я не знаю, почему так думаю, но боюсь, что на мою долю, Андрей, выпадет командовать теми, кто тебя будет расстреливать… Это страшно!.. Ты же мой друг детских лет…
— Хочешь, я тебе скажу… — Голос Андреса Медины слегка вздрогнул, он не стал ждать ответа капитана, ему хотелось все скорее высказать, закричать… — Хочешь, я тебе расскажу, — повторил он, — ты, брат мой, не теряй головы, если придется командовать в момент расстрела. Я ведь сам чуть было не застрелил тебя…
— Меня?
— Да, когда ты нес бумаги, обнаруженные у парикмахера.
— Поэтому ты исчез с церемонии?
— Да, я поспешил уйти, мне надо было взять винтовку, а кроме того, со мной шел еще другой товарищ, мы решили, что эти бумаги не должны попасть в комендатуру… — Голос его оборвался: — Прости меня!
— И только из-за этого ты хотел меня убить?
— А как иначе можно было отобрать у тебя эти бумаги?
— Да, только у мертвого…
— И ты уже не смог бы говорить здесь со мной… — Медина подошел ближе к капитану и ласково провел по его плечу, пожал ему руку; он был похож на человека, освободившегося от тяжелого кошмара, — ты не смог бы говорить здесь со мной, если бы пошел туда, где мы тебя поджидали, один, но ты, брат, родился под счастливой звездой. Тебя спасло то, что ты был с капитаном Саломэ и его отрядом.
— Моя счастливая звезда или трусость двух храбрецов?
— Трусость?.. Ну что ж! Мы действовали не из-за отваги или страха, мы выполняли свой долг. Что мы выиграли бы, если бы убили тебя, когда ты был не один? Мы смогли бы захватить эти бумаги лишь в том случае, если бы ранили, а то и убили другого офицера, — конечно, если бы ты был даже смертельно ранен, ты передал бы их другому. Когда тебе приходится кого-нибудь расстреливать, ты трус или храбрец?.. Наверное, ни то и ни другое…
— Тебя это угнетает, Андрей?
Андрес Медина склонил голову на грудь.
— В тот момент мне было тяжело, да, мне было тяжело. Хочу быть откровенным с тобой. Но сейчас я этого не могу себе простить…
— Почему не можешь?..
— Тебе должно быть понятно…
— Ты даже представить себе не можешь…
— Тебе должно быть понятно…
— А ты, очевидно, даже представить себе не можешь, что обнаружил я в бумагах парикмахера… В этих бумагах было имя… ты знаешь чье?.. Росы Гавидиа… написано на конверте… Я даже не помню, как схватил эти документы, спрятал их под мундиром, возле сердца — это имя мне приказало. Затем я наспех перебрал все бумаги, и хоть ничего не видел в ту минуту, я все искал, нет ли еще где-нибудь упоминания ее имени…
— Ты нам очень помог…
— Андрей, когда вы, коммунисты, даете клятву, чьим именем вы клянетесь?
— Я уже сказал тебе, что я не коммунист…
— Ведь ты же мог убить человека, который ничего дурного вам не сделал…
— А вы, когда вас посылают расстреливать кого-нибудь, как вы поступаете? А ведь они не коммунисты!
— Поклянись мне, Андрей, что ты никому не скажешь ничего из того, что я тебе сказал.
— Если тебе достаточно моего слова…
— С помощью верного человека я попытался передать Росе Гавидиа, чтобы она скрылась, спряталась, исчезла, потому что ее будут разыскивать живой или мертвой. Среди тех документов, которые я не успел просмотреть, — я уже говорил тебе, что их было много, — могло где-нибудь остаться ее имя, и как только его обнаружат, ее попытаются схватить. Я еще не знаю, получила ли она вовремя предупреждение, а ты бы смог разузнать…
— Не знаю, как это сделать, но обещаю тебе. И как только у меня будут известия, я дам тебе знать.
— Андрей, я не найду покоя, пока не буду уверен, что с ней 'ничего не случилось, что не зря, рискуя жизнью, я скрыл эти бумаги…
Спускалась ночь — мальчишки решили возвращаться восвояси. Они шли молча — утихли страсти, разгоревшиеся в соревновании, кто лучше владеет мачете или более метко стреляет из рогатки; они молчали еще и потому, что их сопровождали тучи москитов, мошек, комаров, которые залезали в нос, в рот, в глотку тому, кто пытался разговаривать на ходу, приходилось сплевывать после каждого слова. Молча они подталкивали друг друга, бросали камешки, набирали в карманы маленьких крабов или жуков.
Несколько слов, оброненных Линкольном Суаресом, заставили забыть прежние распри, и ребята снова оживились и зашумели.
— Прежде всего, — закричал шутливо Лусеро Петушок, — надо научиться правильно произносить свое имя, а то потом, когда объявят забастовку, со страху все забудешь…
Последовал взрыв хохота. Все опять загалдели. Линкольн Суарес, не обращая внимания на смех и шутки, продолжал:
— То, что я хочу рассказать, — не выдумки, это чистая правда! На плантациях сейчас все начеку, все — и управляющие, и интенданты, и администраторы, и десятники. Стало известно, что в Тикисате должен прибыть один из вожаков этой забастовки, какой-то Табио Сан. Заварушка будет!..
В темноте не видно было лиц, но каждый глубоко воспринял слова говорившего и отчетливо представил себе, что делается на плантациях. Слова Линкольна Суареса рождали во тьме образы. Знойный ночной мрак покрывает тела созвездиями золотистого пота. Издалека слышится глухой рокот моря, никогда не устающего вздымать свои волны. Как будто пауки всасывают все звуки до последней нотки и ткут паутину молчания, хотят опутать тенетами музыку ночи, но это им не удается.
В голосах соратников Боби — отчетливее, чем на их лицах, по которым червячками скользили капельки пота, — можно было уловить злость и ненависть, унаследованные от родителей, ненависть к забастовщикам, которых следовало бы повесить…
— Вы видели в кино… — донесся голос Боби, белобрысая голова которого вырисовывалась на фоне листвы. — Вы видели, как в кино тела расстреливаемых кажутся повешенными на дымке пулемета? Вот что надо сделать с забастовщиками… теке-теке-теке-теке… повесить их на дымке пулеметов… Теке-теке-теке-теке-теке… как в кино… теке-теке-теке-теке…
И дружки Боби — дети бизнесменов, которые дышали зелеными легкими своих плантаций и зеленью своих долларов, живо представили себе, как застрочат пулеметы в их руках… теке-теке-теке-теке-теке… огонь по забастовщикам, а те падают, повешенные на дымке… теке-теке-теке-теке-теке-теке-теке…
Правда, Линкольн Суарес и ребята из его ватаги дышали искусственными легкими — их отцы, высокопоставленные служащие Компании, всего-навсего получали жалованье, поэтому эти мальчики хоть и были настроены не менее решительно, но все же считали: прежде чем повесить забастовщиков на дымке пулеметов, следует разузнать, чего они хотят, а уж затем, в соответствии с законом, расстрелять их, если они не только забастовщики, но и что-то вроде коммунистов…
Разгорелись споры. Несмотря на весь пыл противников, несмотря на воинственность их жестов, в конце концов и дружки Боби вынуждены были признать, что выслушать забастовщиков стоит, ведь они — попрошайки, а не настоящие забастовщики, попрошайки, которым можно подкинуть деньжат, но зато и заставить работать больше.
Ребята из ватаги Линкольна Суареса пояснили, что речь идет не о попрошайках, не о том, чтобы подкинуть жалованья, не о том, чтобы увеличить рабочий день. Наоборот, забастовщики требовали больше заработка за меньшее время работы.
— Они всегда начинают с этого, — язвительно заметил мальчишка с мачете, — а кроме того, забастовщики требуют…
Лусеро Петушок поравнялся с Боби, толкнул его локтем и сказал вполголоса:
— Вздернуть их на рею!.. Тоже еще — они требуют!
— Лучше электрический стул, — процедил Боби сквозь зубы.
— Кроме того, забастовщики требуют… — В ушах сынков миллионеров настойчиво звучали эти слова, сказанные кем-то из ватаги Линкольна Суареса.
