Ливиу Ребряну - Восстание
Титу Херделя побелел как мел от негодования и волнения. Он сразу же понял, что его вмешательство, в сущности вполне гуманное, оказалось совершенно неуместным. И все-таки он не жалел, что вмешался. Не желая раздувать скандал и опасаясь, как бы его действительно не арестовали, он тут же повернулся к Тэнэсеску спиной. Префект, стремясь задобрить его, взял Титу под руку и удержал:
— Господин Херделя, прошу вас… Ради меня!.. Господин майор постарается…
— Я не хочу присутствовать при подобном варварстве, господин префект, и предпочитаю уйти! — заявил Титу, стараясь сохранить достойный вид.
— Весьма сожалею!.. — пробормотал Балоляну, пожимая ему руку, но больше не задерживая.
Тэнэсеску тоже утихомирился, увидев, что Титу уходит. Как только он узнал от префекта, что тот журналист, его гнев сразу остыл, хотя он постарался этого не показать. Несколько лет назад, еще в гарнизоне города Турну-Северин, он на пирушке влепил пощечину какому-то местному писаке-журналисту. Разразился грандиозный скандал. Его имя принялись трепать все бухарестские газеты. Чуть было не пришлось уйти из армии. Если бы не та история, попавшая в его личное дело, Тэнэсеску уже давно был бы подполковником.
Л. Ребряну
«Восстание
— Я никому не могу позволить мешать мне выполнять мой служебный долг! — заявил он, повышая голос, чтобы сохранить видимость гнева. — Здесь за все отвечаю я!.. Мы ведь не в бирюльки играем, не так ли, господин префект?.. Из Бухареста легко командовать и заниматься писаниной, но поглядите только на этих извергов, которые все здесь разорили, разграбили, уничтожили, которые убивали!
Заговорив о крестьянах, майор снова разгорячился, повысил голос, словно разорили и ограбили его самого, хотя он не владел никаким недвижимым имуществом.
— Эти деревни следовало бы стереть пушками с лица земли!.. Даже их поп и тот был бандитом!.. Подумать только, какие страшные преступления и злодеяния они совершили, такого еще нигде не бывало!.. В других краях хоть чуточку сдерживались, а здесь не постыдились женщин и стариков убивать…
Майор Тэнэсеску еще разглагольствовал, как вдруг в толпе поднялся какой-то крестьянин с всклокоченными волосами и возбужденным лицом. Устремясь к офицеру, он страстно закричал:
— Барин, а барин, вижу я, что взялся ты убивать всех божьих христиан и не хочешь слушать заповедей, что в небесах звенят трубным гласом!..
— На колени! Не подниматься!.. — заорал кто-то из усердных солдат.
— Какие заповеди?.. Что он там городит? — переспросил майор, изумленный неуемной дерзостью мужиков, которых он усмирял с самого утра.
— Да он сумасшедший, господин майор! — пояснил унтер Боянджиу.
— Сумасшедший?.. Ну, я таких сумасшедших хорошо знаю! — воскликнул Тэнэсеску. — Кстати, этот бандит шел вчера во главе восставших, призывая солдат к бунту!.. Я это сам слышал!.. Капрал, а ну-ка всыпь ему, как положено!
Солдаты тут же приступили к порке, но Антон лишь радостно кричал, словно не ощущая ударов:
— Бейте, бейте, братцы!.. Страшный суд все одно настанет, загремит глас божий… Бейте, бейте!.. Потому-то я и поднялся, потому-то…
Раздосадованный тем, что порка не оказывает нужного действия, майор приказал капралу:
— Отпусти сумасшедшего, пусть убирается к черту! — Повернувшись к главному прокурору, он добавил: — Продолжим!.. Прошу!..
3Григоре Югу мучили угрызения совести, не давала покоя неотвязная мысль: «Останься я здесь, возможно, все было бы по-другому…»
Но в то же время он прекрасно понимал, что самобичевание ничего не даст и что сейчас он обязан, не откладывая, выполнить горестный долг. Тело Надины уже пять дней как ждет успокоения, а тело отца — три дня. Григоре казалось, что покойники слишком долго лежат забытые и неубранные, их души не могут обрести покой, терзаются и терзают всех живых, в первую очередь — его, и что именно поэтому он так страдает, так замучен голосом совести.
Когда накануне он отправил из Костешти телеграмму Гогу Ионеску, извещая его о смерти Надины, он еще не думал о похоронах, как, впрочем, не думал ни о чем конкретно… Лишь вечером, увидев покойников своими глазами, Григоре сообразил, что Гогу и Еуджения тоже должны бы приехать на похороны Надины и что, следовательно, придется их подождать. Утром, однако, при виде возка с гробом, за которым плелся священник из Леспези, Григоре подумал, что Гогу не отважится приехать сейчас в деревню, даже на похороны родной сестры, а кроме того, теперь, когда деревни еще корчатся в муках, пробуждаясь от безумия, а над развалинами и человеческими душами все еще клубится дым пожарищ, не время для пышных похорон. Именно в эту минуту он решил устроить немедля скромные, под стать обстоятельствам, похороны, отложив главную церемонию на более поздние времена, когда все действительно уляжется и успокоится. Приняв решение, он почувствовал, что освободился от растерянности и какой-то болезненной беспомощности, которая словно погружала его в нереальный, призрачный мир.
— Так вот, Леонте, после обеда мы их похороним…
Хладнокровно, словно речь шла о чем-то самом обычном, Григоре отдал приказчику точные и подробные распоряжения. Уже несколько поколений семьи Юги были похоронены около церкви в Амаре. Последний склеп соорудил Мирон Юга. Там уже несколько лет покоилась его жена. Вместительный, сводчатый склеп, построенный из камня, предназначался и для него, когда пробьет его смертный час. Туда же можно будет, хотя бы временно, поместить и гроб с телом Надины. Так как старый священник Никодим погиб, заупокойную отслужит священник из Леспези, тот, что сопровождал похоронные дроги Надины. Хватит его одного…
Отпевали покойников во дворе. Весело сияло весеннее солнце. Деревья буквально на глазах покрывались почками. Гробы были установлены на двух возах, запряженных каждый четырьмя волами. Высившаяся позади старая усадьба с выбитыми стеклами казалась стариком, выплакавшим глаза. Впереди, за рядом тополей, вырисовывались почерневшие от дыма стены и обгоревшие балки новой усадьбы, словно специально подготовленная траурная декорация. Безусый священник в новом одеянии, с реденькой взъерошенной бороденкой, читал и распевал заупокойные молитвы, то и дело возводя очи горе, к голубому небу, откуда, казалось, прислушивались к отпеванию белые облачка, похожие на вереницы ангелов. Слабый, тоненький, но все-таки утешающий голос священника поднимался в воздух, как дымок ладана, растворяясь в скорбной тишине, завладевшей не только усадьбой, но и окрестностями. Ответы дьячка, машинальные и гнусавые, затухали где-то внизу, сливаясь с равнодушным и тихим сопением жующих волов, чьи длинные хвосты ритмично покачивались, отгоняя воображаемых мух.
Григоре Юга стоял у воза с гробом отца. Около него, как верный адъютант, находился Титу Херделя. По другую сторону, до самого забора, от которого уцелело всего несколько столбов, толпились слуги во главе с Исбэшеску, а уже за ними стояли батраки. Жена приказчика и стряпуха Профира рыдали, захлебываясь от слез, но причитали вполголоса, будто устыдившись сдержанности Григоре.
Его покрасневшие, мутные глаза охватывали одним взглядом оба гроба. Они были одинакового размера, сколоченные из дерева одной и той же породы, словно их заказали давно. Душой молодого Юги овладело чувство смиренного покоя. И это несмотря на то, что в мозгу молниями проносились мысли, непрерывно сталкиваясь и прогоняя друг друга, не вырисовываясь четко, будто бессмысленные обрывки, уносимые случайным ветром, а сердце тяжко ныло, как открытая рана, причиняющая неосознанную, но незатихающую боль.
Григоре даже не заметил, как закончилось отпевание и все тронулись к кладбищу. Лишь выйдя на улицу, он шепотом сказал Титу:
— Может быть, следовало известить Балоляну… Не знаю! Но теперь уж…
Он шел за вторым возом с гробом отца. Слышал чуть позади шаги остальных и усилившиеся рыдания женщин. Перед первым возом поблескивало одеяние священника, затем, откуда-то издалека, Григоре услышал его голос.
Увидев толпу перед примэрией, он удивился. Титу коротко рассказал ему, что там происходит. Вопли и стоны подтвердили, что следствие продолжается так же рьяно. Когда похоронная процессия приблизилась, со двора, заполненного крестьянами, вышел префект Балоляну в сопровождении главного прокурора Греческу, майора Тэнэсеску и жандармского капитана Корбуляну. Капитан Лаке Грэдинару тоже хотел присоединиться к процессии, тем более что был лично знаком с Мироном Югой и несколько раз гостил у него, но ему пришлось остаться в примэрии для продолжения следствия и допроса бунтовщиков.
— Прости меня и всех нас, дорогой Григорицэ, но мы ничего не знали, а то бросили бы здесь все и пришли отдать последний долг твоему высокочтимому родителю! — пробормотал с опечаленным видом Балоляну, пожимая руку Григоре и долго не выпуская ее.
