Льюис Синклер - Энн Виккерс
I яжелее всего, почти не менее тяжело, чем видеть, как Барни выводили из суда под конвоем, было просить за него судью Линдсея Этвелла.
Она встречала Линдсея всего три раза за четыре года после их разрыва, и каждый раз случайно, на приемах или на заседаниях комитетов. Они вежливо осведомлялись друг у друга о здоровье его супруги и ее мужа, соответствующе лгали в ответ и вообще были злобно и безупречно вежливы.
Она позвонила ему, а затем зашла к нему в служебный кабинет, находившийся в нескольких шагах от того страшного места, где разбили жизнь Барни. И где Барни разбил немало чужих жизней.
Линдсей еще больше похудел, высох и побледнел и еще больше походил на старую борзую.
— Это большое удовольствие, Энн, — если вы позволите мне по-прежнему вас называть так.
— Конечно, Линдсей. Я только рада.
— Вы прекрасно выглядите. Надеюсь, ваш муж в добром здравии?
— Вы спрашиваете про Рассела?
— А разве… разве…
— Да, конечно. Как это глупо с моей стороны! Я так рассеянна. Сказать откровенно, я порвала с Расселом. И даже не видела его уже несколько месяцев.
— Мне очень жаль.
— Не жалейте! Я нисколько не жалею. Мы расстались вполне дружески, просто выяснилось, что нам трудно ужиться.
— Ах так, конечно, конечно. А ребенок… я слышал, у вас есть ребенок. Я был очень рад за вас, Энн, и, надо ли говорить, позавидовал. Только простите, я не помню, мальчик это или девочка…
Но их светский разговор продолжался всего десять минут, а потом Энн вдруг выпалила:
— Линдсей, я хочу просить вас использовать ваше влияние в одном очень важном для меня деле. Не сочтите меня слишком сентиментальной, но я принимаю его очень близко к сердцу. Я хочу добиться помилования для судьи Бернарда Долфина.
Линдсей окаменел.
— Долфина? Но почему он вас интересует?
— Он большой друг… э-э-э, Мальвины Уормсер, а следовательно, и мой.
— А я полагал, что его единственные друзья (если только у него остались друзья, — простите мне мой цинизм, но я, видите ли, хорошо его знаю) — это мелкие политиканы и бутлегеры.
— Но вы плохо его знаете! У него был (или есть) один крупный недостаток и одновременно большое достоинство: он остается верен той группировке, к которой принадлежал. Он, как это говорится, играл честно.
— Но в очень скверную игру, дорогая Энн. Не знаю, можете ли вы понять, как много значит для меня честь судейского звания? Не считайте меня чересчур узким или суровым, если я скажу, что смотрю на Долфина примерно так, как вы смотрели на того отвратительного начальника тюрьмы, или кем он был… вы называли его «капитан» (не помню его имени), в Копперхед-Гэпе. Вы знаете, как глубоко мое уважение к вам, и я бы даже сказал, моя преданность. Я признаю со всем смирением, что в те дни, когда мы с вами часто встречались (и только моя робость, а не отсутствие желания с моей стороны мешала мне добиваться еще более частых встреч с вами), так вот в те дни именно вы высоко держали и страстно защищали знамя общественной морали, и я не мог с вами в этом сравниться. Но теперь… Категорически нет. Я никогда ни словом, ни делом не буду способствовать смягчению совершенно заслуженного наказания, понесенного человеком, осквернившим храм, в котором он служил.
«К черту его непогрешимость! К черту его добродетельность! У этого человека слишком мало крови в жилах, чтобы его искушать! А главное, к черту его закругленные периоды!» — думала Энн, сидя в вагоне подземки.
Но ругалась она неумело и только затем, чтобы заглушить свою тоскливую уверенность, что Барни так и останется отрезанным от жизни, тем самым отрезая от жизни и ее, до конца своего срока.
В течение следующего месяца, когда исполнилось два года со дня их поездки в Виргинию и одиннадцать месяцев со дня вынесения приговора, Энн так много думала о самоубийстве, что только Мэт, его забавные гримасы и то, как быстро он ползал на четвереньках и лепетал «ма-ма», удерживали ее от этого.
Стояла слишком жаркая для мая погода, и Энн в этот вечер особенно ненавидела свою газетную работу и свою квартиру. Дом находился на Сто восьмой улице, недалеко от Центрального парка, где Мэт мог наслаждаться такой роскошью, как трава, деревья и свежий воздух. Но зато квартал тяготел к Ист-Ривер, к району пивоваренных заводов, закопченных подвалов, где продавали уголь и лед, кошерных мясных, венгерских кофеен, шершавых от черной краски пожарных лестниц, к району, где среди огромных мрачных, серых домов изредка попадался деревянный домик столетней давности. Район еще нельзя было назвать трущобами, но от трущоб он отличался в основном тем, что был значительно более унылым. На порогах не сидели болтливые еврейские мамаши в шалях; ребятишки, заполнявшие улицу, игравшие в мяч, попадавшие под рычащие грузовики, не умели веселиться, как голодные заморыши трущоб. Но шумели они достаточно, и в этот душный вечер, когда все окна были раскрыты, крики детей вызывали у Энн такое ощущение, точно у нее в голове стучали молотком. Она стояла на ненадежной площадке пожарной лестницы, вдыхая аромат жареной рыбы, капусты и влажных испарений прачечных.
Что, если за те четыре года, которые Барни еще должен провести в тюрьме (даже если ему сократят срок за хорошее поведение) их отношения станут известны и она потеряет свое доброе имя, потеряет место и будет вынуждена довольствоваться любой случайной работой в эти дни безработицы? Ибо внезапно страх перед безработицей охватил сотни тысяч тех независимых женщин, которые раньше могли легкомысленно говорить: «К чертям собачьим мужа, отца, да и начальника тоже. В крайнем случае я всегда могу пойти в официантки!» Теперь они не могли пойти в официантки. Они не могли позволить себе быть легкомысленными. Настало превосходное время для начальников-мужчин, если не считать того, что им и самим грозила опасность потерять место.
Неужели Мэту, свежему, розовому и неиспорченному, предстоит играть там, на улице, с остальными, среди мусорных куч, рваных газет и помоек?
В дверь ее квартиры постучали. Дом, в котором она жила, еще силился сохранять некоторые претензии и держал швейцара, но швейцар был никудышный: ни выговорами, ни чаевыми нельзя было добиться, чтобы он докладывал по телефону о приходе посетителей, — а поэтому к ней постоянно стучались всевозможные разносчики, нищие и ходатаи по сомнительным благотворительным делам. Поэтому Энн вздохнула, вернулась в комнату, подошла к столу и забарабанила на машинке: «…и поэтому девушкам, которым не терпится взбунтоваться против своих родителей, не мешало бы прочесть знаменитую старинную трагедию «Король Лир», прежде чем…»
Стук повторился, но на ее небрежное «Да войдите же!» не последовало никакого ответа. Она подняла голову. В дверях стоял Барни Долфин.
Она вздрогнула и осталась сидеть, задыхаясь, приоткрыв рот. Затем она очнулась, осознала, что это Барни, с воплем кинулась к нему и, втащив в комнату, заперла дверь. А вдруг он бежал из тюрьмы? Она почти силой усадила его в кресло, опустилась возле него на колени и, схватив дрожащими руками его бедные руки, стала их целовать.
— Ну вот. Успокойся. Сегодня губернатор меня помиловал. Я освобожден. И даже не условно. Не плачь, Энн, милая моя, милая! — И, прижавшись щекой к ее волосам, он зарыдал так, как Энн никогда в жизни не рыдала.
Она принялась хлопотать вокруг него. Побежала на кухню, чтобы принести ему виски с содовой, но, не успев наколоть льда, трижды кидалась обратно, желая удостовериться, что он действительно здесь. К этому времени он уже взял себя в руки и старался держаться непринужденно, сидеть прямо, но очень скоро тяжело обмяк.
Его лицо приобрело тот землистый цвет, который бывает только у обитателей тюрем и больниц. Губы были плотно стиснуты, они больше не улыбались легко, как прежде. Волосы, казалось, обкромсали тупыми садовыми ножницами. Одежда была сильно измята. Но больнее всего было видеть его глаза. Они повсюду следовали за ней, они просили ее позаботиться о нем… нет, просили разрешить ему остаться здесь, пока он не отдышится.
Но в ней все пело: «Я верну ему его губы, его глаза, его руки!»
С каким-то изумлением он глотнул виски и пробормотал:
— Бог ты мой, в первый раз за целый год! Послушай…
— Погоди! Пока ты не начал!..
Она побежала в спальню, принесла оттуда шлепанцы и, сняв с него башмаки, надела шлепанцы ему на ноги.
— Смотри-ка, они впору! Как это ты…
— Я купила их год назад, Барни. Они дожидались тебя.
— Гм. Обслуживание здесь лучше, чем в тюрьме.
Он почти улыбнулся.
Она на мгновение ощутила острый стыд, вспомнив нежность, которую питала к красным шлепанцам капитана Лафайета Резника. В жизни все взаимосвязано — хотя бы и через шлепанцы. Она тут же забыла про них и воскликнула:
— Но как это получилось, Барни, как это получилось?
