Юз Алешковский - Собрание сочинений в шести томах т.2
Ройтман держался в «хвосте» и удивлялся, что на улице в рабочее время так много трудоспособных граждан…
Цхалтубия то и дело заходил в будки телефонов-автоматов. Ройтман успел запомнить ряд номеров. Судя по начальным цифрам «враг» обзванивал дружков из Совмина СССР и ряда министерств… Повторял несколько раз фамилию «идиотика»…
Цхалтубия, естественно, не мог не заметить снующего за ним чернявенького, невзрачного типчика с желтоватым рептильным личиком. Он неожиданно нагнал его и спросил с неуместной, как показалось тогда Ройтману, интимностью:
– Мы к вам или ко мне?
Ройтман коротко ответил, что – к нему.
– Пешком или возьмем фаэтон? – осведомился наглец со странной фамильярностью.
– Следуйте на расстоянии, – оборвал его с надлежащей резкостью Ройтман.
До его явочной спецквартиры было рукой подать.
Как только вошли в квартиру, Ройтман размяк от нараставшего томления, близко-родственного половому. Жеманно помог раздеться приманенному субчику. Потрепал его игриво и мужественно по щеке. Чувственно оглядел с ног до головы, просто застонав от предвкушения допроса, но все же сдерживая захлестнувшую сердце волну ненависти.
Поспешил сразу же отдернуть персидскую шторку с изящно висевших на стене предметов бесценной коллекции – ремней, тисненных серебром, витых замысловато плетей, инкрустированных бронзой и камнями ошейников, стальных браслетов, усеянных самшитовыми шипами, сус-таводробилочек из слоновой кости, остроумных позвонко-вытягивателей древнеяпонской выделки, миниатюрных турецких ятаганчиков, трогательных в своей грубоватой простоте малютовских зубодралок, испанских щипцов-при-жигалок, удивлявших аскетичной строгостью всех линий, и, наконец, последних новинок мозгового треста «Фарбен-индустри», так и не запущенных в массовое производство из-за обстоятельств, почему-то не предвиденных германской пытливой мыслью.
Глаза у Цхалтубии забегали по этому жутковатому арсеналу с неуемной жадностью, принятой Ройтманом за истерическую растерянность. Он весь дрожал, завороженно отступая от неожиданной экспозиции, и, приложив руку к груди, неслышно то и дело повторял: «Нет… нет… нет». Он напоминал в эту минуту крайне экзальтированную фигуру кокетливо-недоверчивого отношения к явленному чуду. Ройтман, усмехнувшись, вспомнил давнишнюю сценку за соседскою дверью… Точно так же – «нет… нет… нет…» – с томной категоричностью и театрально простирая руки, выдыхала старая дева и большевичка Товмасян, когда на нее наступал с метлой в руках и в голом виде подвыпивший дворник Раззуваев…
– Ну что? Будем молчать или займемся делом? – завлекательно промурлыкал Ройтман.
Он тут же задохнулся от сдавившего шею холодного ошейника. Задохнулся так, что не почувствовал первого удара по спине массивной плетью с серебряно забренчавшими на кончиках кожаных косичек бубенчиками.
Затем дыхание отступило. Он упал еще от одного удара на пол и тогда увидел над собой вдохновенно и зверски возбужденное лицо Цхалтубии. Дышал он так, как обычно дышат мужчины, чересчур взволнованные при долгожданном взгромождении на чересчур неподатливых особ женского пола – прерывисто повизгивая прокуренными бронхами…
Но он не пытался сразу же раздеть Ройтмана, а как бы примеривался, с чего начать? Правда, уселся верхом, лишив возможности высвободительно рыпнуться и начал щипать… щипать щеки, шею, живот…
От ужаса Ройтман не мог даже пикнуть, а когда опытному – это по всему было видно – садисту показалось, что партнер вот-вот возопит от ужаса и боли, он сдавливал ему глотку ошейником, сладострастно хрипя и капая слюною прямо в посиневший его рот.
После щипков, которые, как понял Ройтман, были всего-навсего предварительными садистскими играми, кавказский монстр привстал с него и отдышался. Это был удобный момент для трепетного вопроса.
– Товарищ Цхалтубия… вы убьете меня? – спросил Ройтман.
– Зачэм? – доброжелательно сказал садист. – Ми бу-дэм палучат наслаждэни. Ти мэна лубишь?
– Нет… Я люблю партию, – разрыдавшись, признался Ройтман. Рыдал он, как дитя, что еще больше возбудило сильную сторону.
– Нэ бэда. Палубишь и мэна, – обнадежил его Цхалтубия и принялся за планомерное, искусное истязание того, кого по ошибке принял за тайного мазохиста из органов. Там у него уже было несколько именитых любителей этой редкостной страстишки.
Начался совершенный кошмар. Орать и выть было бесполезно: стены конспиративной хатки обиты двойным слоем авиастекловаты, украденной алкашами-ремонтниками при переустройстве дачи Сталина. Можно было, конечно, пробить головой двойную раму огромного венецианского окна и вылететь с третьего этажа на улицу, но Ройтман, по его словам, не был внутренне подготовлен к такому варианту спасения. Он вообще ни к чему не был подготовлен, а потому лишь корчился от невыносимых мучений и гипнотического ужаса. Цхалтубия же распалялся все отвратительней и бесстыдней.
Стало ясно, что он задался целью перепробовать весь набор садистских инструментов, начиная с колющих трезубцев древнеязыческих кровавожертвенных времен и кончая золлингеновскими изящными ногтевыдиралками нашего времени. Вспотев, разоблачился догола и превратился в неистового волосатого зверя. Он то сек Ройтмана различными плетьми и ремнями, то, давая передохнуть, покалывал, придавливал, выламывал, зажимал и с оттяжкой вывихивал. При этом регулярно осведомлялся:
– Тэбэ харашо?
– Хватит… хватит… – умоляюще визжал, хрипел, выл и шепелявил Ройтман.
– Это тэбэ хватит, а мнэ нэ хватит, – отвечал Цхалту-бия. При этом он слегка надрезал ятаганчиком мякоть пухлого ройтмановского плечика и впился в надрез ужасно почему-то холодными губами.
Ройтман снова заплакал в каком-то пронзительнейшем экстазе самопроклятия. Цхалтубия же дотрагивался мизинцем до его век и щек, посасывал кончик пальца и приговаривал с застольным грузинским смаком:
– Слозы… слозы… слозы…
Ничего такого полового в чистом виде он пока себе не позволял, но Ройтман вдруг разрыдался еще пуще, поскольку понял, что астигматически необратимо окосел. И произошло это, потому что взгляд его все время безотрывно был прикован к головке огромного бандитского члена, совершавшей, подобно мерзкой голове удава, гипнотические движения прямо перед самым носом своей жертвы. Причем во всю длину этого члена бесстрашно красовалась каллиграфически вытатуированная фраза: ШАК ВПИРОТ ДВА ШАКА НАСАД.
Ройтман поклялся про себя, что придало ему сил, взять эту сволочь, если удастся выжить, взять ее и пытать… пытать… пытать… потом собственноручно отпилить ржавым лобзиком громадный хер до основания… а затем заспиртовать его в подходящей посуде и отправить в закрытый музей комитета, где готовилась экспозиция «ГЛУМЛЕНИЕ ВРАГА НАД НАШИМИ СВЯТЫНЯМИ».
На страстные вопросы Цхалтубии «тэбэ харашо?… хара-шо?… харашо?…» он начал, пристанывая как бы от невыносимой неги, отвечать: «О-о… о-о-о… чу-удно… хорошо… очень хорошо… еще… о-о еще…»
Томительные стенания привели Цхалтубию в бурный экстаз. Он принялся остервенело колоть, надрезать, исполосовывать ремнями тело Ройтмана, но тот, идя ва-банк, продолжал стенать и «телодвиженчески уверять садиста», что испытывает ни с чем не сравнимое наслаждение. Наконец Цхалтубия устало слез с совершенно измордованного «мазохиста» и сказал:
– Калэкция тэбэ ны нужна. Бэром сэбэ. Палучиш бал-шие дэнги. Нэ вздумай мэнжэват. Гдэ мой друг и профессор? Не вздумай мэнжэват.
– Абсолютно не в курсе дела, – ответил Ройтман, вложив в ответ всю жажду вызволения и предельно искреннюю мольбу о доверии. – Но я непременно выясню, у нас ли он. Возможно, несчастный случай?
– Нэт. Он у вас. Все узнай. Я тэбэ буду рэгулярна дэлат наслаждэни.
Ройтман, поняв, что спасен, моментально взял себя в руки. Пообещал использовать все свое влияние и дать для начала исчерпывающую информацию о положении друга Цхалтубии. Записал для пущего понта фамилию, имя, год рождения и место работы. Высказал предположение, что Розенблюм, если он еврей, а не немец, вполне мог быть замешан в сионистской деятельности и попал под обезвреживание поднявшей голову националистической гидры… Делал все это на исходе последних сил, поддерживаемый лишь мечтою вырваться поскорей из богемного ада. Договорились завтра созвониться…
Приняв душ, Цхалтубия спросил, знает ли кацо, как ликвидировать синяки и останавливать возможные мелкие кровотечения? Ройтман дал понять, что все это ему прекрасно известно. Затем Цхалтубия стал очень застенчив, как это случается с натурами впечатлительными и тонкими после выхода из умопомрачительных стихий различных извращений. Он вяло извинился:
– Прости, кацо, если что не так…
Закрыв за ним дверь, Ройтман поклялся отомстить всем – и Мехлису, и Розенблюму, и садисту Цхалтубии…
