Дэвид Лоуренс - Сыновья и любовники
Доус одно время был доведен до крайности, пока, наконец, не испугался. Он готов был умереть, чуть не скатился в пропасть, даже заглянул в нее. Потом, устрашенный, испуганный, вынужден был податься назад и, словно нищий, взять, что дают. Было в этом своего рода благородство. Клара понимала, он считает себя побежденным и хочет, чтобы так ли, эдак ли она его приняла. Это она могла для него сделать.
Было три часа.
— Я уезжаю в четыре двадцать, — еще раз сказал Пол Кларе. — Ты тоже поедешь этим поездом или позднее?
— Не знаю, — ответила она.
— В Ноттингеме я в четверть восьмого встречаюсь с отцом, — сказал Пол.
— Тогда я поеду позднее, — сказала она.
Доус вдруг дернулся, будто его потянули за веревочку. Он смотрел в окно, на море, но ничего не видел.
— Там в углу две-три книги, — сказал Морел. — Мне они уже не нужны.
Около четырех он собрался уходить.
— Мы еще все увидимся, — сказал он, пожимая руку Доусу.
— Да уж наверно, — сказал Доус. — И, может… когда-никогда… я смогу отдать тебе деньги, как…
— Я сам за ними пожалую, вот увидишь, — засмеялся Пол. — Мне ведь не миновать скоро оказаться на мели.
— Ну уж… — сказал Доус.
— До свиданья, — сказал Пол Кларе.
— До свиданья, — сказала она, протягивая ему руку. Потом в последний раз молча, смиренно на него глянула.
И вот он ушел. Доус и его жена опять сели.
— Поганый день для поездки, — сказал Доус.
— Да, — отозвалась Клара.
Они вели какой-то несвязный разговор, пока не стало темнеть. Хозяйка дома принесла чай. Доус, как и положено мужу, без приглашения придвинулся к столу. Смиренно ждал, когда Клара ему нальет. Она, как и положено жене, не спрашивая его, налила.
После чая, уже около шести, Доус подошел к окну. За окном была тьма. Море ревело.
— Еще дождь, — сказал он.
— Да ну? — отозвалась Клара.
— Ты ведь не поедешь сегодня? — неуверенно спросил он.
Клара не ответила. Он ждал.
— Я б в такой дождь не поехал, — сказал он.
— Ты вправду хочешь, чтоб я осталась? — спросила она.
Рука Доуса, придерживающая темную занавесь, дрожала.
— Да, — сказал он.
Он все стоял к ней спиной. Клара встала и медленно пошла к нему. Он отпустил занавесь, неуверенно повернулся к жене. Она стояла, заложив руки за спину, устремив на него тяжелый непроницаемый взгляд.
— Ты хочешь, чтоб я вернулась, Бакстер? — спросила она.
— Ты хочешь ко мне вернуться? — охрипшим от волнения голосом отозвался он.
Подавленный стон вырвался из груди Клары, она подняла руки, обвила его шею, притянула мужа к себе. Он крепко ее обнял, уткнулся лицом ей в плечо.
— Прими меня! — исступленно прошептала Клара. — Прими, прими! — И, будто в полузабытьи, запустила пальцы в его красивые, тонкие темные волосы. Он обхватил ее крепче.
— Я опять тебе нужен? — сдаваясь, бормотал доус.
15. Брошенный
Клара уехала с мужем в Шеффилд, и Пол больше почти ее не видел. Уолтера Морела утрата, казалось, всерьез не задела, но все равно он теперь влачил жалкое существование. С Полом его мало что связывало, каждый только старался, чтобы другой не испытывал настоящей нужды. Вести хозяйство было некому, жить в опустелом доме ни тот, ни другой были не в силах, и Пол переехал в Ноттингем, а Морел поселился в одном добром семействе в Бествуде.
У Пола все пошло прахом. Заниматься живописью он больше не мог. Картина, которую он закончил в день смерти матери и которой был доволен, оказалась его последней работой. На фабрике теперь не было Клары. Дома он не в силах был взяться за кисти. Ничего у него не осталось.
И он все время шатался по городу и пил со знакомыми, то в одно место зайдет, то в другое. От такой жизни он изрядно устал. Он заговаривал с официантками, чуть ли не со всеми женщинами без разбору, но взгляд у него был тяжелый, напряженный, будто он что-то выискивал.
Все вокруг казалось неузнаваемым, призрачным, бесплотным, непонятно было, почему люди ходят по улицам, почему при дневном свете громоздятся дома. Непонятно, почему они занимают пространство вместо того, чтобы оставить его свободным. Приятели заговаривали с Полом; он слышал голоса и отвечал. Но для чего они, эти звуки, не мог взять в толк.
По-настоящему самим собой он был лишь когда оставался один или когда усердно, машинально делал свое дело на фабрике. Тогда он забывался, действовал бессознательно. Но так не могло продолжаться без конца. Слишком мучительно было, что все стало призрачным, потусторонним. Появились первые подснежники. Среди всепоглощающей серости засияли крохотные жемчужины. Прежде они, вызвали бы в нем живейший отклик. Теперь он их видит, да только ничего они для него не значат. Через несколько мгновений они исчезнут, и на их месте останется пустота. Вечерами по улицам спешат высокие сверкающие трамваи. Непостижимо, что они дают себе труд с шумом скользить взад и вперед. «Ну чего ради вы покачиваетесь, скользите по мостам через Трент?» — спрашивал он большие трамваи. Ведь с таким же успехом их могло не быть.
Самым подлинным был непроглядный ночной мрак. Он казался Полу естественным, понятным и отдохновенным. Можно было ему отдаться. Вдруг у ног шевельнулся листок бумаги и полетел по тротуару. Пол остановился, замер, сжал кулаки, его ожгло болью. И опять он увидел комнату больной, увидел мать, ее глаза. Сам того не сознавая, Пол все время был с нею. Быстро взлетевший листок напомнил ему, что ее не стало. Но он все время был с нею. Пусть все замрет, чтобы опять можно было быть с нею.
Проходили дни, недели. Но, казалось, они все сплавились в какой-то сплошной ком. Пол не мог отличать один день от другого, неделю от недели, едва отличал одно место от другого. Все стало смутно, неотчетливо. Нередко он на целый час куда-то проваливался, не мог вспомнить, что же он делал.
Однажды вечером он пришел домой позднее обычного. Огонь в камине еле теплится; все уже легли. Он подбросил угля, глянул на стол и решил, ужинать он не будет. Сел в кресло. Тишина была полная. Он ничего не сознавал, однако видел, как колышется слабый дымок, исчезая в трубе. Вскоре появились две мыши, стали осторожно грызть упавшие на пол крохи. Пол смотрел на них, будто были они далеко-далеко. Церковные часы пробили два. Издали, с железной дороги, доносился лязг поездов. Нет, вовсе они не далеко. Они там, где им и положено быть. А вот где он сам?
Время шло. Мыши вовсю носились по комнате, нахально перебирались через его шлепанцы. Он не двигался. Не хотелось ему двигаться. И ни о чем не думал. Так легче. Он и не стремился ничего осознать. Потом время от времени стало само собой включаться иное сознание, вспыхивали тревожные фразы.
— Что я творю?
И из полузабытья пришел ответ:
— Гублю себя.
Но приглушенное живое чувство вмиг исчезло, сказав ему, что это неверно. Немного погодя вдруг возник вопрос:
— Почему неверно?
Опять нет ответа, но вдруг он ощутил в груди удар яростного упрямства, это все его существо воспротивилось самоуничтожению.
С дороги донесся грохот тяжелой повозки. Внезапно погасло электричество; глухо постукивал электрический счетчик. Пол не шевельнулся, сидел, тупо уставясь перед собой. Только поспешно кинулись прочь мыши, да во тьме рдел уголь в камине.
Потом сам собою в душе опять начался разговор, на этот раз гораздо отчетливей:
— Она умерла. Тогда чего ради она боролась?
Это, охваченный отчаянием, он хотел уйти за ней следом.
— Ты жив.
— А ее нет.
— Она — в тебе.
Он вдруг ощутил тяжесть этого бремени.
— Ради нее ты должен жить, — то был голос его воли.
Что-то помрачнело в душе, словно не желая пробуждаться.
— Ты должен продолжить то, что она сделала, продлить ее существование.
Но не хотел он этого. Он хотел сдаться.
— Но ведь ты можешь опять заняться живописью, — то был голос его воли. — Или стать отцом. И то и другое будет ее продолжением.
— Заниматься живописью не значит жить.
— Тогда живи.
— А на ком жениться? — раздался мрачный вопрос.
— Женись как можно лучше.
— На Мириам?
Нет, не верил он в это.
Вдруг он поднялся и отправился спать. Вошел в свою комнату, закрыл дверь и стоял, сжав кулаки.
— Мама, дорогая моя… — начал он, вложив в свои слова всю силу души. И замолчал. Не скажет он. Не откроет, что хотел умереть, со всем покончить. Не признается, что жизнь победила его, или что его победила смерть.
Он тотчас лег и сразу уснул, отдался сну.
Так проходили недели. В полном одиночестве — он то упрямо склонялся душою к смерти, то снова к жизни. Сильней всего терзало, что ему некуда пойти, нечего делать, нечего сказать и сам он ничто. Иногда он как безумный носился по улицам, иногда и вправду сходил с ума — все вдруг исчезало, потом появлялось вновь. У него перехватывало дыхание. Случалось, он стоял у стойки в трактире, куда зашел выпить. И вдруг все отступало. Словно издали он видел лицо буфетчицы, шумных выпивох, свой стакан на залитой пивом стойке красного дерева. Что-то разделяло его с ними. Терялась всякая связь. Не нужны они ему, и выпивка не нужна. Круто повернувшись, он уходил. На пороге останавливался, смотрел на освещенную улицу. Но не был он к ней причастен, не сливался с ней. Что-то его отделяло. Все происходящее под теми фонарями было от него отгорожено. Он не мог к ним пробиться. Даже дотянись он до них, он чувствовал, ему их не коснуться. Куда идти? Некуда ему идти, ни назад, к стойке, ни куда-нибудь еще. Он задыхался… Нет ему нигде места. В душе росло напряжение; вот сейчас его разнесет на куски.
