Ион Арамэ - Рассвет над волнами (сборник)
Джеорджеску-Салчия сделал успокаивающий жест:
— Я давно порвал с поэзией. Она больше не приносит мне удовлетворения. Я хочу охватить самые значительные отрезки жизни, рассказать о том, что в ней происходит, показать судьбы людей, которые живут, любят, страдают и радуются, — словом, все как в жизни. Что касается разговоров о гибели искусства, я бы посоветовал вам не вторить модным теорийкам. — Джеорджеску-Салчии хотелось все наконец поставить на свои места. — Искусство будет жить, пока в человеке живет тяга к прекрасному. Если человек не понимает абстрактной живописи, это вовсе не значит, что он не разбирается ни в какой живописи.
— Почему же сейчас никто не рисует как Рафаэль? — спросил старик.
Ион Джеорджеску-Салчия вдруг почувствовал бесполезность этого спора. У Эдуарда Пуйкэ свои взгляды, ну и пусть он остается при них. Зачем ему что-то навязывать? А он, Джеорджеску-Салчия, едва покончил с одной дискуссией, высказал свою точку зрения, как тут же ввязался в другую, такую же бессмысленную. Нет, лучше пойти погулять на улицу, посмотреть на лица людей. Уже давно его любимым занятием стали литературные упражнения — рисовать несколькими словами психологический портрет…
Эдуарда Пуйкэ не расстроило, что вопрос его остался без ответа. Опираясь на подлокотники кресла, он наклонился к учителю!
— А как насчет моего предложения? Уж раз я оторвал вас от работы…
— Я бы с удовольствием, — улыбнулся Джеорджеску-Салчия, — только сегодня вечером…
— Знаю, вы заняты, — не дал ему договорить старик и просящим голосом продолжил: — Одну коротенькую партию, на мизерную ставку…
— Сожалею, но придется отложить до другого раза. У меня… назначена встреча. Через полчаса. — И чтобы придать убедительность своим словам, он затянул галстук и начал застегивать манжеты рубашки. — Дождь уже, наверное, перестал?
— Думаю, что да. Летний дождь короток. Вы идете в город?
— Да…
— А, сердечные дела! — понимающе закивал старик. — В таком случае не буду настаивать на своем предложении. Проведу вечер у телевизора. — И он маленькими шажками, шаркая домашними тапочками, направился к двери. Там старик остановился и, будто про себя, проговорил: — После концерта будет фильм. Сентиментальный.
— Очень жаль, что не смогу его посмотреть, — притворно посетовал учитель.
— Тогда… Еще раз тысячу извинений за беспокойство. До свидания.
— Всего доброго, дедушка Эдуард.
— Желаю вам успеха! — сказал старик, выйдя за порог и отрешенно глядя на лестницу в надежде увидеть кого-нибудь из соседей. Но лестница была пуста.
Джеорджеску-Салчия закрыл за Эдуардом дверь, вернулся в комнату и сел в кресло. Поступать так со стариком, наверное, было бессердечно, но ничего не поделаешь. Он вспомнил детскую сказку о Холодном Сердце — принце, на которого было ниспослано проклятие, чтобы он не смог влюбиться, чтобы не был способен на какое-либо чувство, пока… Пока что? Сказка как все сказки. Условие обычное: пока его не полюбит принцесса. И конечно же, все так и случилось. Тогда, в детстве, Ион не понял скрытой горечи этой сказки. В памяти остался лишь бой принца с драконом. Только бой, и больше ничего. Наградой за победу стала дочь императора, и все кончилось свадебным пиром, как всегда кончается в сказках. Вот и все. Ни тени грусти не запечатлелось в памяти.
Может, и он, Джеорджеску-Салчия, в какой-то степени Холодное Сердце? Тогда где же его принцесса? Кто согласится сыграть эту роль? Где та женщина, которая сможет понять его поэтическую натуру, причину вспышек и молчаливой задумчивости, сможет не обращать внимания на многие прозаические мелочи, из которых состоит жизнь? Тут Джеорджеску-Салчия вспомнил, что опять не заплатил за телефон. Где эта женщина? Для Паулы он безусловно был Холодное Сердце. Он для нее ничего не значил, и его кратковременные измены были отместкой за это. Конечно это аморально, но разве не более аморально заставлять себя слушать глупости и растрачивать свои порывы на ее холодное безразличие. А те, другие, что были у него за эти пятнадцать лет, ровесницы Паулы, — Мия, Мирелла, Миора, Нуци и Жени? Может, одна из них и была той женщиной? Нет, они оказались всего лишь промелькнувшими тенями на фоне его бесцветного существования.
А может, та чиновница, которая приехала на море по туристической путевке и видела в нем лишь партнера, чтобы по возвращении домой небрежно обронить: «Загорела, развлеклась, каждый вечер ходила на танцы, познакомилась с одним типом», была женщиной, способной постичь тайны души и разморозить сердце проклятого принца? Ну и что он выбрал? Задав себе этот вопрос, Джеорджеску-Салчия поднялся из кресла и подошел к окну.
Воспоминания. О некоторых говорят: «Живет воспоминаниями». Неправда. Воспоминания — это не более чем сожаление о прошедших годах, о том, что жизнь уходит, а ты не сумел выстроить ее так, как хотелось, — упустил однажды свой шанс, сделал неверный шаг, и жизнь утратила смысл. А теперь остается только сетовать: если бы тогда-то я был порешительнее, если бы из тех двух вариантов выбрал самый верный, если бы не терял времени на… Если… если… если… К чему все это? Какая с того польза?
Ион Джеорджеску-Салчия стоял у окна и, размышляя, машинально смотрел, как идут по улице люди. Дождь прекратился. Короткий летний дождь. Облака потянулись к югу и застыли там, освещенные лучами солнца, которое клонилось к закату. Надо бы в самом деле выйти из дому, затеряться среди людей, убежать от неприятных мыслей и попытаться нарисовать сцены будущего романа. Он надел пиджак и туфли, взял ключи и с силой захлопнул дверь. Это был знак для соседа, его недавнего гостя: да, он действительно уходит.
По лестнице он сбежал пружинистым шагом. Остановился только в вестибюле, перед выходом. Заглянул в почтовый ящик — он был пуст. Ион Джеорджеску-Салчия выглянул на улицу. На асфальте то здесь, то там виднелись небольшие лужицы. Какой-то ребенок забрался в лужу прямо в сандалиях и с восторгом топал ногами, разбрызгивая по сторонам теплую дождевую воду.
— Добрый вечер, товарищ учитель.
— Целую ручку, уважаемая, — живо ответил он на приветствие.
Это была соседка со второго этажа, из квартиры, расположенной как раз под ним, пухленькая дамочка, подстриженная под мальчика. Она участливо улыбалась:
— Прогулка после дождя или свидание?
— Это уже не для меня. Просто вышел подышать воздухом. А вы?
Эта женщина, еще недавно такая миленькая, заметно поблекла. Несколько лет назад у них чуть не завязался роман, но Джеорджеску-Салчия вынужден был уступить место более активному железнодорожнику, который впоследствии стал мужем этой женщины. Она кокетливо помахивала большой хозяйственной сумкой:
— Иду за продуктами для семьи. Вы холостяк, у вас подобных забот нет.
— Но у меня есть другие заботы, — пробормотал Ион Джеорджеску-Салчия.
— Знаю, знаю, — сказала она игривым тоном. — Я читала ваш рассказ. Он мне очень понравился.
— Какой рассказ?
— Да в каком мире вы живете? Я понимаю, поэты рассеянны, но не настолько, чтобы не знать о собственных публикациях… Разве вы не читали сегодняшнюю «Ромыния литерарэ» [7]? Там напечатан ваш рассказ…
— О! Я его послал в редакцию год назад и уже потерял всякую надежду.
— Надеяться никогда не поздно, — сказала она все тем же игривым тоном.
— Побегу в киоск куплю журнал. Спасибо за хорошую новость.
Учитель широко распахнул входную дверь с треснутым по диагонали стеклом и пропустил соседку, пожелав ей удачных покупок. Затем вышел из дому и быстро зашагал по улице, старательно огибая лужи. «Целый год! — вернулся он мыслями к рассказу. — Хорошо еще что не потеряли». Радость, приходящая с запозданием, не столь сильна. Он попытался припомнить, как и когда писал этот рассказ. Писал на одном дыхании, словно одержимый. Это была изощренная месть Пауле. Но она никогда об этом не узнает. Возможно, даже не прочтет рассказа. Однако писал он его, думая о ней.
Писал он о другой, воображаемой жизни — одном из возможных вариантов своей судьбы. Если бы вместо Паулы… С этими мыслями, изобретая и переставляя фрагменты собственной жизни в обратном порядке, писал он свой рассказ. Ион Джеорджеску-Салчия жил тогда по-другому. Чувствовал, что способен жить полнокровной жизнью. Ему казалось, что скоро появится та сказочная принцесса, которая вдохнет в него живительную силу, растопит лед холодеющего сердца. Но прошел год, а она не спешила появляться… Через некоторое время Джеорджеску-Салчия заметил, что начинает полнеть. В характере его укрепилось что-то от скептицизма Адама. Учитель снова вспомнил о недавнем споре. Откуда у Адама эти мысли — что искусство отжило свой век? Может, он имел в виду искусство мумифицированное, фальшивое, лишь имитирующее настоящие чувства, а не идущее от сердца, от жизни…
