Жозе Эса де Кейрош - Знатный род Рамирес
Об этом суровом деянии своего забытого пращура и собирался Гонсало Мендес Рамирес написать современный роман, произведение монументального реализма в двух объемистых томах — сочное, колоритное исследование португальского средневековья; о нем-то и говорил он в Коимбре своим собутыльникам на веселой пирушке, где его чествовали как «португальского Вальтера Скотта». Теперь тот же сюжет с прельстительной легкостью укладывался в короткую повесть страниц на тридцать, подходящую для «Анналов»,
Вернувшись в свой номер в отеле «Браганса», Гонсало, с сигарой в зубах, распахнул балконную дверь и облокотился на перила. Он впивал негу тихой майской ночи и вслушивался в величественное безмолвие реки, блестевшей под лунным светом. Радостно было думать, что дядя Дуарте избавил его от нудного копанья в хрониках и пухлых фолиантах… Конечно! Ведь дядя Дуарте уже проделал добросовестнейшим образом всю кропотливую работу по отбору бытовых деталей. Древняя Санта-Иренея, ее защитные рвы, сторожевая башня, замок, подземные казематы, вышка для сигнальных огней, стяг Рамиресов и сам исполин Труктезиндо, чьи седые кудри и пышная борода белеют, рассыпавшись поверх железной кольчуги; мавры-рабы в разодранных кожаных передниках, прокладывающие в саду оросительные канавы; монахи у очага, читающие нараспев жития святых; пажи, состязающиеся в ловкости на поле для «таволадо» *,— все это жило и дышало в поэмке дяди Дуарте! Гонсало до сих пор помнил некоторые подробности: как секли розгами шута, как пировала дружина и кравчие откупоривали бочку с пивом, как Виоланта Рамирес путешествовала в Лорванский монастырь…
У родника, в тени столетних вязов
Остановились путники…
Вся история дедушки Труктезиндо, дышавшая варварским величием; яростные стычки, в которых удар меча разрешает семейные споры; гордые речи, слетающие с железных уст, — все, все было тут, в звучных и размеренных дядиных строфах…
Узнай, монах, что никогда не ступит
Нога бастарда в грубом сапоге
На камень этих плит. Скорей мой замок
Рассыплется и превратится в прах!
Собственно говоря, оставалось только переложить плавный романтический напев в духе тысяча восемьсот сорок первого года на его, Гонсало, сильную и ровную прозу (как определял его стиль Кастаньейро), отдающую великолепным привкусом архаики и напоминающую «Шута». Можно ли назвать это плагиатом? Нет! Кому же, как не ему, природному Рамиресу, принадлежит по закону память о древних Рамиресах? Картины старой Португалии, так живо встающие со страниц «Санта-Иренейской крепости», нельзя даже считать личным созданием дяди Дуарте: это плоды усилий неисчислимых академий, Эркулано, Ребельо и других*, безымянных, эрудитов. Да и кто нынче помнит эту маленькую поэму, или балладу, и вообще самого «Барда», тонкий журнальчик, выходивший в течение пяти месяцев пятьдесят лет назад в провинциальном городе?.. Соблазн был велик и сомнения отброшены. Раздеваясь на сон грядущий (и предусмотрительно выпив стакан воды с содой), Гонсало уже обдумывал первую фразу своей повести — чеканную, обнаженно лапидарную, в духе «Саламбо»:* «Это было в крепости Санта-Иренея, зимней ночью, в верхних покоях замка…»
На другой день фидалго зашел к Жозе Лусио Кастаньейро в отдел распределения бюджетных средств — «на одну только минутку» (он обещал после очередного собеседования в ипотечном банке сопровождать кузин Шелла на художественную выставку в библиотеке Гомеса) — и объявил, что твердо обещает к первому номеру «Анналов» свою повесть, для которой уже готово и название: «Башня дона Рамиреса».
— Что скажешь?
Жозе Кастаньейро от восхищения вскинул к небу тощие руки в люстриновых нарукавниках, чуть не задев потолок коридорчика, где принимал друга.
— Превосходно!.. «Башня дона Рамиреса»!.. Деяние Труктезиндо Мендес Рамиреса в передаче Гонсало Мендес Рамиреса! И все это — в башне; в башне старый Труктезиндо совершает свое деяние — и в той же башне, семьсот лет спустя, наш Гонсало рассказывает об этом! Черт подери, дружище, черт меня подери совсем! Вот это я понимаю! Вот это называется воскрешать забытые традиции!
* * *Две недели спустя, вернувшись в Санта-Иренею, Гонсало послал слугу на двуколке в Оливейру, к Жозе Барроло, мужу Грасиньи Рамирес: тот владел богатой библиотекой классических авторов, а также «Португальской генеалогией», которую получил в наследство от своего дядюшки, настоятеля кафедрального собора. «Прошу также, — писал зятю Гонсало, — прислать все рукописи, на которых надписано: «Хроника времен короля такого-то». Затем фидалго извлек из-под наслоений пыли полного Вальтера Скотта, разрозненные выпуски «Панорамы», «Историю» Эркулано, «Шута», «Цистерцианского монаха». Обложившись со всех сторон книгами и запасшись стопкой толстой бумаги, Гонсало начал перечитывать поэмку дяди Дуарте. Но у него уже было заранее задумано перенести начало рассказа на студеное декабрьское утро, лучше гармонирующее с суровыми нравами феодальных предков; в первых строках описывалась кавалькада знатных дам, монахов и рыцарей, которая у дяди Дуарте скакала по долине Мондего в тихий день, овеянный печалью ранней осени…
В вечерних сумерках, среди листвы,
Подернутой осенней позолотой…
Но на дворе стоял июнь, сияла полная луна, и Гонсало передумал: было бы просто грешно не использовать летний пейзаж, шелест листвы, и вообще все, чем столь щедра деревенская природа. Словом, он решил начать с описания исполинского замка, чернеющего на фоне лунной летней ночи.
То и дело сверяясь с «Бардом», Фидалго из Башни уже дописывал первую страницу, как вдруг в самом разгаре вдохновения его отвлек шум под окнами. Виновником беспорядка был Мануэл Рельо, местный крестьянин, который арендовал санта-иренейские угодья за восемьсот милрейсов в год. До сих пор этот Рельо помнил себя и выпивал только по воскресеньям, предаваясь во хмелю незлобивому веселью; но с минувшего рождества он стал напиваться по три и четыре раза в неделю, буянил, колотил жену, неприлично орал под окнами господского дома и даже выбегал в растерзанном виде, с палкой в руке за ворота усадьбы, нарушая спокойствие всех жителей. И вот вечером, когда Гонсало, напившись чаю, сидел за письменным столом и усердно копался в летописях Санта-Иренеи, внезапно раздались крики кухарки тети Розы: «Караул! На помощь! Держите Рельо!» И тут же, среди воплей и собачьего лая, послышался звон стекла: о балконную дверь ударился камень, потом второй. Гонсало Мендес Рамирес побледнел и потянулся за револьвером… но, как на грех, именно сегодня камердинер Бенто унес это старое и единственное оружие на кухню, чтобы почистить его песком и снять ржавчину. Фидалго на мгновение обмер, потом побежал в свою комнату, заперся на ключ, забаррикадировал дверь комодом, и все это с такой лихорадочной поспешностью, что хрустальные флаконы, черепаховая шкатулка и распятие попадали на пол и разбились. Вскоре лай и крики под окнами затихли, но Гонсало до самого утра не покидал своего убежища, куря сигарету за сигаретой и наливаясь слезливым негодованием: он всегда так баловал Рельо, столько раз прощал — и вот вам; теперь этот пьяница бьет окна в Башне! Едва рассвело, Фидалго послал за старостой; тетя Роза, все еще дрожа от испуга, показывала синяки на руке, в том месте, куда впились пальцы Рельо; провинившийся арендатор, чей договор истекал в октябре, был выдворен из имения вместе с женой, сундуком и кроватью. В тот же день в усадьбу явился крестьянин из Бравайса, по имени Жозе Каско, уважаемый во всей округе за степенный нрав и богатырскую силу. Он хотел арендовать «Башню».
Гонсало Мендес Рамирес, однако, после смерти отца принял решение повысить стоимость аренды до девятисот пятидесяти милрейсов, и Каско повеся голову побрел восвояси. На следующий день он явился опять, обошел усадьбу, заглянул во все углы, щупал землю, осматривал скотный двор и погреб, пересчитал оливы и виноградные лозы, потом с натугой, почти застонав, предложил девятьсот десять милрейсов. Гонсало не уступал, уверенный в том, что не запрашивает лишнего. Жозе Каско ушел — и снова вернулся, теперь уже с женой. Потом пришел еще раз, в воскресенье, с женой и кумом, и возобновил медлительное почесывание подбородка, придирчивое разглядыванье гумна и плодового сада, длительные осмотры ямы для хранения маслин… То июньское утро показалось нескончаемо долгим нашему фидалго, сидевшему в саду на каменной скамье, под мимозой, с «Портским вестником» в руках. Когда бледный от волнения Каско предложил девятьсот тридцать милрейеов, Гонсало Мендес Рамирес отшвырнул газету и заявил, что он сам будет вести хозяйство и покажет им всем, что может дать хорошее имение, если обрабатывать его научно, с применением фосфатов и машин. Тогда крестьянин, тяжело вздохнув, согласился на девятьсот пятьдесят милрейсов. По стародавнему обычаю, фидалго пожал крестьянину руку и повел его на кухню, где Каско осушил глубокую чарку вина, утирая пот, выступивший на затылке и жилистой шее,
