Оноре Бальзак - Комедианты неведомо для себя
— О чем ты замечтался, милый Дюбурдье? — спросил Леон, поравнявшись с ним. — Верно, о какой-нибудь прекрасной символической группе?! Любезный кузен, я имею удовольствие представить тебя нашему великому художнику Дюбурдье, не менее знаменитому своим талантом, чем своими гуманитарными убеждениями... Дюбурдье — мой кузен Палафокс!
Дюбурдье, человек невысокого роста, бледный, с грустными голубыми глазами, слегка кивнул Газоналю, который почтительно склонился перед гением.
— Итак, вы избрали Стидмана на место...
— Посуди сам — что же я мог сделать? Я был в отсутствии... — ответил прославленный пейзажист.
— Вы подрываете престиж Академии, — продолжал художник. — Избрать такого человека... Я не хочу сказать о нем ничего дурного, но ведь он ремесленник!.. Куда же вы приведете первое из всех искусств — то, чьи творения сохраняются дольше всех других, которое воскрешает народы после того, как в мире изгладилась самая память о них, которое увековечивает образы великих людей! Скульптура — ведь это служение святыне! Она обобщает идеи своей эпохи, а вы избрали человека, кропающего мещанские памятники и аляповатые камины, вы возвеличили поставщика безвкусной лепки, торгаша, которому не место в храме! Ах, правильно говорил Шамфор[10]: чтобы выносить жизнь в Париже, нужно каждое утро проглатывать ядовитую змею... К счастью, у нас остается искусство; никто не может воспретить нам служить ему...
— Кроме того, друг мой, — сказал Бисиу, — у вас есть еще одно утешение, доступное лишь немногим художникам: будущее принадлежит вам! Когда мир примет ваше учение, вы возглавите ваше искусство, ибо вы вкладываете в него идеи, которые станут понятными... после того как получат всеобщее распространение! Лет через пятьдесят вы будете для всего мира тем, чем являетесь теперь только для нас, — великим человеком! Требуется лишь одно — неуклонно идти к цели!
— Совсем недавно, — начал Дюбурдье, блаженно улыбаясь, как улыбается человек, когда ему дали наконец сесть на своего конька, — я закончил аллегорическое изображение Гармонии, и, если вы зайдете посмотреть картину, вам сразу станет понятно, почему мне пришлось работать над ней целых два года. Там есть все! Стоит только взглянуть на мою картину, и вы постигнете судьбы вселенной. Повелительница держит в руке пастушеский жезл, символ размножения полезных для человечества животных пород. На голове у нее — фригийский колпак, ее груди — с шестью сосцами, как на египетских изображениях, ибо египтяне предвосхитили Фурье[11]; ноги ее покоятся на двух скрещенных руках, охватывающих земной шар, — знак братства всех племен человеческих; она попирает разбитые пушки — это символизирует уничтожение войн; наконец, я стремился выразить в ее образе величие восторжествовавшего земледелия... Кроме того, я поместил подле Гармонии исполинский кочан капусты, так как, по словам нашего учителя, капуста олицетворяет согласие. О, Фурье заслужил право на уважение не только потому, что вновь признал за растениями способность мыслить, но и потому, что, разгадав сокровенное значение всех существ и предметов и общий им всем язык природы, он тем самым раскрыл нити, связующие воедино все мироздание. Спустя сто лет мир будет несравненно более обширен, чем сейчас.
— Как же это будет достигнуто, сударь? — спросил Газональ, ошеломленный тем, что все эти мысли излагает человек, не находящийся в сумасшедшем доме.
— Путем расширения производства. Если решатся применить его «Систему», то, по всей вероятности, станет возможно воздействовать на звезды...
— А что тогда произойдет с живописью? — полюбопытствовал Газональ.
— Она станет еще более великой.
— А глаза наши тоже увеличатся? — спросил Газональ, выразительно взглянув на своих друзей.
— Человек опять станет таким, каким он был до измельчания рода людского; шесть футов будет считаться карликовым ростом.
— А что, — спросил Леон, — твоя картина закончена?
— Совершенно, — ответил Дюбурдье. — Я добился встречи с Икларом и просил его написать симфонию на ту же тему; мне хочется, чтобы люди, созерцая мое творение, в то же время слушали музыку в духе Бетховена, которая развивала бы те же идеи, и тогда они внедрялись бы в умы двояким способом. Ах! Если бы правительство согласилось предоставить мне один из залов Лувра...
— Что ж, я могу поговорить об этом: если хочешь поразить умы, не следует пренебрегать ничем...
— О! мои друзья уже готовят статью, боюсь только, как бы они не зашли слишком далеко...
— Полноте! — прервал Бисиу. — Они все же не зайдут так далеко, как будущее...
Дюбурдье исподлобья взглянул на Бисиу и пошел своей дорогой.
— Да ведь это сумасшедший! — вскричал Газональ. — Над ним властвуют фазы луны.
— У него есть способности, есть уменье... — пояснил Леон, — но фурьеризм погубил его. Вот тебе, кузен, живой пример того, как честолюбие действует на художников. Мы в Париже часто наблюдаем, как живописец или скульптор, жаждущий быстрее, чем это возможно естественным путем, достичь славы и тем самым богатства, начинает вдохновляться веяниями времени; эти люди хотят возвеличиться, примкнув к какому-нибудь модному движению, сделавшись сторонниками какой-нибудь «Системы», и надеются, что тесный кружок их приверженцев превратится затем в широкую публику. Один из них — республиканец, другой — сенсимонист, третий — аристократ, четвертый — католик, кое-кто придерживается политики «золотой середины», иные восхваляют средневековые и немецкие идеи. Но если никакая доктрина не может наделить художника талантом, то погубить талант она вполне способна. Наглядный тому пример — бедняга, которого вы только что видели. Вера в свое творчество — вот что должно быть убеждением художника, и единственный для него путь к успеху — труд, если природа вдохнула в его душу священный огонь.
— Бежим! — вскричал Бисиу. — Леон проповедует мораль.
— А тот человек действительно верит в то, что говорит? — спросил все еще охваченный смятением Газональ.
— Искренне верит, — ответил Бисиу, — так же искренне, как наш недавний знакомый — король брадобреев.
— Он безумец! — воскликнул Газональ.
— А ведь он не единственный, кого идеи Фурье свели с ума, — заметил Бисиу. — Вы совершенно не знаете Парижа. Просите здесь сто тысяч франков, чтобы претворить в жизнь идею, сулящую человечеству неисчислимую пользу, чтобы создать что-нибудь вроде паровой машины, — и вы умрете, как Соломон де Ко, в Бисетре. Но если дело касается какого-нибудь парадокса, люди с радостью приносят в жертву и себя, и свое состояние. Знайте — с доктринами в Париже дело обстоит совершенно так же, как со всем остальным. За последние пятнадцать лет газеты, распространяющие самые невероятные учения, поглотили здесь миллионы. Вам так трудно выиграть процесс, потому что если ваши доводы и разумны, то префект, по вашим словам, имеет на своей стороне тайные преимущества.
— Теперь ты понял, — обратился Леон к своему кузену, — что, постигнув нравственную природу Парижа, умный человек уже не может жить в другом месте?
— А не свезти ли нам кузена Газоналя к старухе Фонтэн? — предложил Бисиу, знаком подзывая наемную карету. — Это разом перенесет его из суровой действительности в мир фантастики. Кучер! На улицу Вьей-дю-Тампль!
И они втроем покатили в квартал Марэ.
— Что вы мне покажете сейчас? — полюбопытствовал Газональ.
— Доказательство того, о чем тебе говорил Бисиу, — ответил Леон, — женщину, которая добывает двадцать тысяч франков в год, умело пользуясь некоей идеей.
— Гадалку, — пояснил Бисиу, истолковав недоуменный взгляд южанина как вопрос. — Среди тех, кто жаждет узнать будущее, госпожа Фонтэн слывет гораздо более сведущей, нежели покойная мадмуазель Ленорман.
— Должно быть, она очень богата! — воскликнул Газональ.
— Пока существовала лотерея, — сказал Бисиу, — она была жертвой своей идеи; ведь в Париже крупным доходам всегда соответствуют крупные расходы. Здесь в каждой умной голове непременно заводится какая-нибудь блажь, которая служит как бы предохранительным клапаном для избытка фантазии. Здесь у всех, кто загребает большие деньги, всегда бывают либо пороки, либо причуды; наверно, так нужно для равновесия.
— А сейчас, когда лотерея упразднена? — спросил Газональ.
— Ну что ж? У нашей гадалки есть племянник, она копит для него деньги.
Друзья подъехали к одному из самых старых домов улицы Вьей-дю-Тампль; по лестнице с расшатанными ступеньками и липкими от наслоившейся грязи перилами, в полумраке и удушливой вони, обычной в домах со сквозным проходом, они поднялись на четвертый этаж и остановились у двери, изобразить которую можно только рисунком; писателю пришлось бы потратить слишком много ночей, чтобы надлежаще описать ее словами.
Старуха, вполне соответствовавшая этой двери, — возможно, то была дверь, обретшая жизнь, — провела трех друзей в комнату, видимо, служившую прихожей; хотя на улицах Парижа в тот день было жарко, здесь их сразу охватил ледяной холод могильного склепа. В комнату проникал промозглый воздух внутреннего двора, похожего на огромную отдушину; подоконник был уставлен чахлыми растениями. В этой клетушке с осклизлыми, покрытыми жирной копотью стенами все — стол, стулья — имело нищенский вид. Стекла, едва пропускавшие тусклый свет, запотели, как охладительные сосуды. Словом, все до последней мелочи было под стать одетой в отрепья отвратительной старухе с бледным лицом и крючковатым носом. Предложив посетителям присесть, она предупредила их, что к мадам входят только поодиночке.
