Сидони-Габриель Колетт - Изнанка мюзик-холла
Когда он наконец уходит со сцены, когда он проходит внизу нетвердым шагом, волоча свое длинное тело, кажущееся полупустой оболочкой, я расправляю судорожно сжавшуюся грудь, хватаю ртом воздух. Я надеюсь, что этим пятиминутным драмам настал конец, мне так хочется какого-нибудь сладенького, пестренького балета… но вот уже вскинуты, нацелены карабины, а мишень у них — бубновый туз, высоко поднятый доверчивой рукой ребенка…
Невозможно смотреть на эту маленькую белую ручку, сразу мерещится красная дыра, зияющая посреди ладони… И все-таки я не убегаю, все-таки подхожу поближе и опять прячусь за кулису, зачарованная сверкающим полетом клинков, которые бросает метатель навах… Он кажется почти неподвижным, стрела голубой стали вылетает из его руки и дрожа вонзается в вертикально поставленную доску, у самого виска юноши, который смотрит не моргая и улыбается застывшей улыбкой.
А я зажмуриваюсь, когда пролетает клинок, и каждый раз чуть наклоняю голову… В зале раздается крик, крик испуганной женщины, и этого крика мои нервы уже не выдерживают, однако юноша все еще там, живой, по-прежнему улыбающийся и застывший как статуя… Ничего не случилось, он жив, жив! Ничего не случилось: разве только нечто, неведомо сколько времени витавшее над этим залом, остановилось, заколебалось. Царственное крыло не пожелало спуститься, оно пощадило сегодня велосипедиста на вертящемся столе, изломанную шею красного чертика. Оно не захотело сбить с пути пули, нацеленные в бубновый туз, который держала хрупкая ручка, но по какой-то прихоти на мгновение замерло над головой юного святого Себастьяна, улыбающегося там, внизу, в ореоле торчащих ножей…
Теперь оно взлетает снова. Удалится ли она от нас. Та, чье невидимое присутствие так невыносимо тяготило меня и сделало мою душу такой пугливой, жадной до ужасов и безвольной — душой зрителя?…
В конце пути
— Вот так сюрприз! Ну скажи, кто бы мог подумать, что мы встретимся? Когда я видела тебя в последний раз? Ах да, в Марселе, — помнишь? Ты приехала с турне Питара, я с турне Дюбуа. Играли мы в один вечер. Одно турне должно было затмить другое: чья возьмет… Это не помешало нам в тот же вечер вместе лакомиться ракушками на террасе ресторана Бассо, а?
Нет, ты не очень изменилась, ты еще хоть куда. Надо же, какое везение! Это здоровый желудок тебя спасает, а если б ты тринадцать лет моталась по гастролям, как я, ты бы не глядела так гордо!..
О! Скажи прямо: я-то изменилась, что да, то да! Не больно сладко играть дуэний в сорок шесть лет, когда кругом столько юных пятидесяти-шестидесятилетних красоток, которые изображают резвушек в театрах на бульварах и отказываются от роли, если их ребенку по пьесе больше двенадцати! Это Сайгон подложил мне такую свинью, состарил меня прежде времени. Знаешь, я там пела в оперетте и театр освещали восемьсот керосиновых ламп.
Кроме этого? Ей-богу, кроме этого ничего нового. Езжу по гастролям, живу как все. Каждый раз говорю, что с меня хватит, что это мое последнее турне. Твержу всем подряд, что хочу стать билетершей или разъездным агентом парфюмерной фирмы, а чем это кончается? Вот я опять у Питара, и ты опять у Питара. Опять мы ищем себе работы и снова впрягаемся в этот воз!..
Молчи! Мне ли не знать, что повсюду снижают плату! Если бы узнали, на сколько я согласилась в этот раз, прощай моя репутация. Ей-богу, они думают, что во время турне людям есть не надо! Учти, у меня еще сестра, как ты знаешь. Мы обе зарабатываем, но ведь и кормиться надо вдвоем. О, малышка сумела приспособиться, мужества ей не занимать!.. Мужества у ней побольше, чем здоровья, о ней уж точно можно это сказать. Играет все, что ни потребуется. Представляешь, мы с ней были в турне у Мираля, пятьдесят дней, спектакль был сборный, три пьесы в один вечер: в первой у нее была роль служанки, накрывающей на стол, — десять строчек, во второй она играла старую крестьянку, которая поучает всех вокруг, это двести строчек, и, наконец семнадцатилетнюю девушку, которую выдают замуж против воли и которая плачет не переставая. Это сколько же ей, горемыке, пришлось гримироваться!
А наши бедняцкие расходы! Взять хотя бы счета-врача и аптекаря; это было той зимой, когда у меня сделался тяжелый бронхит: только за то, что мне ставили пиявки, я заплатила тридцать семь франков. Я репетировала с сорока пиявками на спине, я скрывала, что у меня бронхит. Когда начинался приступ кашля, я уходила в уборную, а то бы, сама понимаешь, мне за два часа подыскали замену!
Я смогла ехать дальше, но лекарства и доктор разорили нас надолго вперед. И тогда малышка взялась делать вязаные вещи, знаешь, такие широкие шерстяные пальто, как сейчас носят, и свитеры в этом же роде, из шерсти. Она работает в дороге, в поезде, и до чего быстро! Когда бывают дальние переезды, по восемь-девять часов, она начинает вязать пальтецо, добивает его в четыре дня и тут же высылает одному торговому дому в Париже. Да, я знаю, тебя-то спасает мюзик-холл! В мюзик-холле еще можно заработать на жизнь. А мне куда прикажешь деться? Во время какого-нибудь очередного турне меня похоронят, и не одну… Не думай, что я корчу из себя неврастеничку! Иногда у меня еще бывают хорошие минуты: в молодости я такая веселая была, от меня все вокруг горело! Если моя печень даст мне три недели роздыху, если я перестану кашлять и если левая нога с распроклятыми венами не будет наливаться такой тяжестью, увидите, какая я на самом деле!
А добавь к этому еще не слишком противных товарищей по труппе, славных людей, которые не будут все свободное время плакаться на бедность, рассказывать, как они болели и как они рожали, и тогда, будь уверена, я еще смогу здорово посмеяться!
При условии, конечно, что с нами не случится ничего такого, вроде истории с Маризо. Как, ты не знала? В газетах об этом не писали, но ты могла услышать в дороге… Мы были… Ах да! Мы были в Бельгии, и лил такой дождь! Мы только что поужинали в отличной пивной, мы с сестрой, Маризо и Жакар… Пока мы расплачивались, Маризо вышел. Ты знаешь, какой он близорукий. И вот он сбился с пути, пошел узкой темной улочкой, а в конце улочки был не то канал, не то река, уж не знаю. Шельда или какая другая: в общем, он падает в воду и его уносит течением. Нашли его только через два дня… Все случилось так быстро, что в первый вечер мы даже еще не успели расстроиться — ты представляешь? А вот на следующий день, когда помощник режиссера стал играть роль Маризо, мы обе заплакали прямо на сцене…
Но, слава Богу, не каждый день люди тонут. Мы немного утешились во время забастовки железнодорожников. Да, там мы развлеклись по-настоящему! Вот послушай: мы заканчивали турне с пьесой «Фиаско» — тоже мне название! — и накануне вечером играли в Руане. Доезжаем до Манта, и тут поезд останавливается:
— Всем сходить! Дальше не едем! Это была забастовка. Тут я начинаю впадать в отчаяние: у меня как раз был приступ печени и в левой ноге ревматизм разыгрался, температура поднялась, ну, в общем, все сразу! Сажусь я на скамейку в зале ожидания и думаю: «На этот раз я не двинусь с места, такая невезуха — это уже слишком, лучше сдохнуть, где я есть». Там был Жакар, он не меняется, вечно в широком пальто и с трубкой в зубах, и вот он подходит и говорит:
— Почему бы тебе не вернуться домой? Села бы в автобус «Пигаль — Винный рынок», он бы довез тебя до самых дверей.
— Уйди и оставь меня в покое! — говорю ему. — Сердца у тебя нет! Сколько мы тут теперь проторчим из-за этой паршивой забастовки? Думаешь, приятно просаживать мои жалкие гонорары по гостиницам и по аптекам? Был бы ты на моем месте, я бы на тебя посмотрела!
— На твоем месте? — спрашивает. — На твоем месте я сел бы в автобус «Пигаль — Винный рынок».
Знаешь, дорогуша, я чуть не расплакалась: мне хотелось избить этого Жакара с его невозмутимой физиономией и с его трубкой! Чего я ему только не наговорила!.. А потом он берет меня под руку и насильно подводит к застекленной двери. И что я вижу во дворе вокзала? «Пигаль — Винный рынок», дорогуша! «Пигаль» собственной персоной! Три автобуса «Пигаль», которые прислали за нашей труппой, чтобы отвезти на утренний спектакль! Ну и картина, скажу я вам — эти три автобуса перед мантским вокзалом!
Несмотря на боли в печени, я начинаю корчиться от смеха и никак не могу остановиться. А самое замечательное, дорогуша, что мы вернулись в Париж на автобусах; «Пигаль — Винный рынок» с особого разрешения супрефекта! Стоило это по два франка восемьдесят с носа, а смеху-то! Жакар и Марваль ехали на империале и оттуда сбрасывали внутрь к нам, кожицу от колбасы, а если б ты видела, как таращились на нас деревенские, — ради этого стоило прокатиться!
Ну и трясло же нас! При каждом толчке моя печень чуть не выскакивала наружу! Ладно, тем хуже! Я ведь всю дорогу хохотала, одно возмещает другое!
А потом, как сказал Жакар: «Всякие там рекорды скорости и высоты полета — нам-то что до них? То ли дело приятное путешествие из Манта в Париж на автобусе «Пигаль — Винный рынок»: вот уж действительно необыкновенный рейс!»
